Русско-немецкий интернет-журнал inter-focus.de Русско-немецкий информационно-аналитический и литературно-художественный журнал
Связанные статьи
На кончике сознания
Мир для каждого из нас таков, каким мы его видим, а поскольку мы все разные, то и видим, и воспринимаем все, что нас окружает по-разному.
Я ощущаю фальшь
на кончике сознания.
Я утверждаю, — блажь —
все ваши начинания.
Я понимаю, — чушь —
все наши песнопения,
И верить не хочу
ни в идола, ни в гения.
Мне кажется, что в этих строках выражена жизненная позиция автора книги, луганского поэта Ирины Гирляновой.
Большинство стихотворений в книге «И Русь…» — стихотворения-монологи, как бы взгляд изнутри. Это и философские рассуждения о жизни, и боль за судьбу страны, судьбы простых людей, монологи исторических героев Древней Руси и даже очеловеченные монологи из мира природы («Исповедь тополя», «Тараканье», «Рачье», «Про ворону»). Автор высказывает свое мнение остро, хлестко, иногда откровенно грубо, но в чем нельзя обвинить, так это в фальши. Каждое стихотворение — сгусток энергии, крик души:
Больна и голодна,
Развинчена, развенчана,
Лежит моя страна,
Как брошенная женщина.
или
Стоят заводы, плачут города,
Деревни смотрят окнами пустыми.
Заклинило! Идем ко всем чертям,
Идем ко дну… А хочется на воздух.
Любовь к земле, где родилась, — серьезна.
И никому я это не отдам.
Можно соглашаться с автором или нет, принимать или не принимать манеру изложения, но безусловно одно: стихи не оставляют равнодушными, они вызывают на раздумья, может даже мысленный спор с автором, заставляют удивляться иногда неожиданному восприятию различных ситуаций обычных людей или исторических героев.
Вызывает чувство уважения жизненная позиция гражданина и поэта:
Я живу в мире спутанном этом,
Где в ответе за все лишь поэты…
или
Лгут беспредметные стихи…
Красной нитью во всей книге проходит тема любви к родному краю, к своей малой родине («День рожденья земли…», «Свое болото кулику роднее…», «Цветут цветы предтечей ковылей…», «Под ноги дороги бросает судьба…» и т.д.).
Стихи Ирины Гирляновой узнаваемы, они написаны в только ей присущей манере. Пестрая смесь из русских, украинских, устаревших русских, иностранных слов и простонародных выражений придает особый колорит ее произведениям. Так, в стихотворении «Среди сумасбродных…» рядом со словами «прокламация и сентенция», «откинула лыжи», «козюля в носу». Каждое стихотворение непредсказуемо и в плане изложения, и в неожиданности образов. В стихотворении «Промчался век знамений и знамен…» стихи предстают то, как испуганные птицы, то «…в клетках, с ленточкой в хвосте, цвиринькали во славу полководцев…», в другом стихотворении: «…бьется, не сдается, хрюкает нищенство…» и т.п. Различны стихотворения и по душевному накалу, одни — взрыв эмоций
Но лезут в бренный ум и западают мысли:
Что есть «сепаратизм»? Забившись в кизяки,
где были вы, когда союз по-волчьи грызли
и рвали красный флаг на мелкие куски?
другие — сдержанные с достоинством
Какие б тяготы и горести
нам испытать не суждено,
но чувство родины и гордости
для всех едино и одно.
Рассказать о книге стихов — дело сложное и тонкое, поскольку каждый в стихах ищет созвучное себе, своему настроению, какой-то своей жизненной ситуации. В одном из стихотворений Ирина пишет о поэтах: «Они — оголенные нервы под током любых перемен». Вот таким оголенным нервом поэта Ирины Гирляновой написана эта книга. А далее судить вам, дорогие читатели.
Хочу завершить словами из этой книги:
Я не злюсь. И так хватает злобы.
Не сорите — вам же убирать!
Наполняйте жизнь собою, чтобы
было не обидно умирать.
Наталия Морозова-Мавроди,
председатель правления Межрегионального Союза писателей.
***
И русь, и весь, и чудь, и меря…
Земля обильна…Приходите…
Сидит тетерею-тетеря
наш бестолковый местный житель.
Пожалте, Рюрики — Труворы,
вставлять мозги, нести культуру
и пополнять в теченье скором
всемирную литературу.
Убить своих, Аскольда с Диром,
а после плакать на могилах?
Эх, быть бы живу, не до жиру!
Земля хазаров невзлюбила.
Земля полян, древлян, словенов, —
гостей варяжских привечала.
И было так обыкновенно, —
себя уничижать сначала.
Земля обильна…Толку нету…
Судите нас, владейте нами…
Здесь хватит воздуха и света,
чтоб долго нас пинать ногами,
чтоб хитрости Олега с Ольгой
потом потомки возносили,
чтоб, обезболив, обездолить
Русь Киева и Русь России.
Элементарно: власть — кровава.
Чудят и бают без Бояна.
Намеренна и постоянна
история крутого нрава.
В мать городов, который Киев,
пожалте вы, — земля обильна!
Не жалуйся, мужик двужильный,
пришибленный…Мы все такие.
***
Игорь горя хлебнул: умер Рюрик, и мальчиком грустным
затаскал его родич Олег по горам, по долам…
Новый город, — не Новгород, Киев какой-то капустный,
новой родиной стал. Что она тебе, княже, дала?
Велес, Хорс и Перун, вы вложили оружье
в эти руки, чтоб греки свой крест принесли целовать,
мир у Скифи Великой просить средь дружины орущей,
подбирая по-лисьему льстиво дары и слова.
С поволокою паволок, узорочьё загребая,
хорошо восвояси убраться мирком да рядком.
С Византией тягаться не стоит, — затея пустая.
Хватит собственных дел над своею славянской рекой.
Но кончается всё: и добыча, и блажь, и терпенье.
Вот, из греков к древлянам повадился. Бей же своих!
Город Искоростень или Коростень, — это знаменье.
Из корысти пришел — здесь останешься, жаден и лих.
Захлебнуться корыстью, — для князя, — обычное дело.
Где-то плачет вдова. Позже слёзы заменит на кровь.
Игорь Малом убит. Игорёвое грязное тело
мало-мальски в земле. Но страшенное дело — Любовь!
Не по-бабьи ж ей выть в стольном граде, как будто в Путивле!
По забралам зазря не печатать неслышно шаги.
Боже правый! (Любой!) В этом городе смертнопротивном
вражьей крови напиться и мстить! Ох, как мстить, — помоги!
И, не выплакав слёз, по-житейски ни в чём неподсудна,
без живинки в глазах принимаясь за страшную месть,
будет Ольга любить даже мёртвого мужа, покуда
упокоится в этой же, чуждой обоим, земле.
Двадцать лет без Него, с воеводами править и княжить,
осаждать и сжигать, исхитряясь, дворов города,
и в далёком Царь-граде стать царскою крестницей даже…
Ох, страшенное дело, — Любовь! И тогда, и всегда.
ПЕРУН (перевод из Г. Половинко)
Тяжёлой трухлявой дубовой колодой
сплавляют меня по Днепру.
И сила — силюща на кручах немого народу
не крикнет: — Вернись же, наш бог, наш Перун!
И сила — силюща на кручах немого народу
не скажет надменному князю: — Верни!
А только в холодную чёрную втупились воду,
в днепровскую воду, где я, да камыш, да челны.
Тащили меня, пока в реку не кинули, охнув.
И руки умыли, вздохнув с облегчением: — Ох!
А князь на коне усмехнулся и шутит: — Ну, бог с ним.
А бог не со мною. Я сам ведь пока ещё бог.
Мне льдина ко лбу притулилась, зловеща и люта,
пристану ли к берегу, — вновь отпихнут, как тогда…
Молчите вы, люди, и я не завидую людям.
Чем так онеметь, пусть уж лучше уносит вода.
Глазницами в небо, на сивое небо взираю.
Кому помолиться? — Ну, разве себе, — никому.
Я зла не держу, и тебя я, мой князь, понимаю.
Тебя, мой народ, мой предатель, понять не могу.
Так вы говорите, что правда у вашего Бога,
его вам за кислою пазухой князь ваш привёз?
Ведь вам всё равно, одного ли просить иль другого,
лишь только б исправно возил вас Туда перевоз!
Меня провожает лишь пух лебедей над Почайной,
да гуси гогочут, да волки споют иногда…
Ну, кто же со мною? До моря, со мною отчаясь?
Никто. И ничто.
Только я… и века… и вода.
***
«Три полосы, как шрамы от трезубца
мне старый куст оставил на щеке…»
Г. Сусуев
Упала русь у края возле моря.
Даждь-бог с Перуном, как огонь и дождь.
На то князья, друг с дружкой чтобы вздорить, —
не я тебе, так ты мне «фейс» набьёшь.
До гопака, хоть гопаньки, — далече.
Трезубец — не гарпун, но вилы в бок.
Дорвался княжить, — голову на плечи,
а не качан, не чайник. Что, слабо?
Украдкой укради времён развязку.
Сильвестр иль Нестор, выбривай хохлы!
И временную летопись из связки
растаскивайте в разные углы!
Мы — жили-были, а теперь — отдельно
кто жил, кто был, кто вороньём кружил,
кто вдрызг ударом поражён смертельным,
кто на трезуб наматывает жил.
Упала Русь. Распалась на уделы.
Римэйки. Бандуристы. Гусляры.
И ничего, Перуне, не поделать.
И нечем даже, Дажде-боже, крыть
Между собой устраивая распри,
традиции истории блюдём,
на свете белом проживаем наспех
с очередным оранжевым вождём.
Ну, нет на нас хазар и печенегов!
Мы в диких танцах погрязаем сплошь.
Но, слышите, — затачивают нож
На игорей, мстиславов и олегов.
***
На Ольмином дворе, на Щековице — кости.
И здесь — борьба за власть, убийства древний прах.
Вы — миру не князья! Князь — Сатана! И бросьте
захваливать себя на киевских буграх.
Знать, в черепе змея не зря, призрев Олега,
шипела и ждала: когда ж приедет он?
Хоть столько лет прошло и прошлогодних снегов,
но и поныне «Власть — убийственна!» — закон.
Он убивал и сам, Олег, — за власть радея, —
Аскольд и Дир лежат, — прижались чужаки…
Змеёй укушен тот, кто сам был в роли змея,
убийца и хитрец варяжеской руки.
Был Вещим? Это всё лишь похвальба и враки,
что распирали дух в Олеговой груди…
Сжимают кости рук для справедливой драки,
чтоб мстить за всех полян, князья Аскольд и Дир.
На Ольмином дворе их погребли, как надо.
И моют кости им не люди, а дожди.
Земля же — стерпит всё! Ей только дайте ладу.
Пусть землю не клянут. Клянутся ей вожди…
Хоть тридцать лет греби, хоть прозябай четыре, —
но следующий князь придёт во тьме, как тать.
И нечего ловить в подлунно-клунном мире,
и нечего хотеть, считать и почитать.
У каждого свои и берега, и беды,
и войны, и враги… Одно — лишь боль да смерть.
Вдруг выползет змея, — предав земле победно
всё то, что вам дала лихая круговерть?
Мать городов встряхнёт, как камни, кости ваши…
Дела или тела, — всё перемелет в тлен…
И что потом о вас потомок дошлый скажет
на Ольмином дворе, на Киевой земле?
***
О, горе побеждённым! Это ясно,
как божий день! Какие в том права —
кровь проливать, гноить себя напрасно
и слышать густо-гнусные слова!
Древлян, полян измешивая роды,
на побегушках в греки из варяг,
из стран суровых северной природи
принять князей… И лобызать их стяг…
Быть побеждённым — не имеешь права?
А если сталось так, то что сказать?
Неужто, жить — нельзя, и лишь отраву
пора принять, навек закрыв глаза?
Ведь всё одно: засудят и умоют,
чтоб дни-деньские лгать сквозь толщи лет!
Глянь, после драки — машет больше вдвое
корявых рук. Но только толку нет.
Отстреливают тех, кто был не с ними,
кто шёл не в ногу, бился головой…
Так втопчут в грязь, что не отмоешь имя,
от пятен не отчистишь облик твой.
И перепишут летопись, как надо.
И беспардонно вас же оболгут…
На небесах сподвигнете награду.
А на земле — преступник вы и плут.
Судить всегда ведь легче издалече,
где ясно, кто есть кто. Кто — друг, кто — враг.
Хоть не бывает мудренее вечер,
но это легче — осуждать с утра.
Когда и вправду — «з погребу видніше»,
и безопасней врать, перечеркнув
историю, найдя в ней чище ниши,
переписав в ней строчку не одну.
***
И всё дробим, дробим, — уделы вяжем,
чтоб утереть когда кровавый пот…
Чтоб мерить на сажень, аршин — по-княжьи —
всё, что осталось…В том числе — народ.
Опричь себя, любимого, не видя
вкруг ничего и никого порой,
быть празднословом… Сатана, изыди!
Не наигрались что ль твоей игрой?
По прутику весь веник растащили,
и чем теперь подместь подмётный сор?
Все жития, хождения и были —
мы позабыли. Мёд истёк с усов.
Не намотать на них историй пряжу.
Хоть орд и морд прошлася Русью мгла,
но ничему не научила в раже,
да и чему нас научить могла?
Владеть собой — попросим вновь варягов:
порядка нет, хоть земли велики…
Меняем цвет своих славянских флагов,
свои хоругви — режем на куски.
Меч Агрика и сагайдаки — спрячем.
Куда подальше, чтоб соблазн изжить.
Как грек Гомер, Боян наш — был незрячим,
пел, как кобзарь, про ту ж дрянную жизнь.
Поэтому покается Каяла
и, замышлений больше не тая,
Рось ко Днепру прижмётся речкой малой,
как половчанка к резвости коня.
Сын Игоря дочь Кончака целует,
а мы всё делим, делим… И вразнос
собой торгуем исподволь и всуе,
национальный вывернув вопрос.
От Святослава и от Мономаха
до наших дней нам рознь глаза слепит.
Но божьего в душе уж нету страха.
И здравый смысл, как память, в бозе спит.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Мы начинаем променад,
которому во благо — лихо,
где божий сад, где чёртов ад,
где еле обозначен выход,
где вера глупая сама
нас опускает на колени,
где тёмных тюрем терема
на улицу бросают тени.
Мы начинаем дни конца.
До нас их вдосталь начинали.
Благодарим за всё Творца
и К, чуть меньшую чинами.
Который век начнём с потех:
в гробах лежать и ждать Мессию.
Загнали на уголья всех
русь Киева и русь России.
Древнееврейский алфавит
страшенно, бешено успешен,
не почкой, черенком привит
в язык языческих черешен.
Хоть око вырвано моё
и зубы — все — повыбивали,
я верю в мелкое враньё,
но — никогда! — в обман обвальный.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Нагородили город из дорог,
домов огромных и дворов-колодцев.
Кто смел — тот съел! Кто смог, тот свой порог
приколотил, забив места под солнцем.
Столичным псам завидую почти,
но город свой на ваш не променяю.
Привыкла старину и старость — чтить,
но этого в моём хватает крае.
И, на краю разверзнутых небес,
под грохот уезжания, по-русски,
спрошу: где ваш дремучий чёрный лес,
где дышат горки и влажнеют спуски?
Ведь, ныне, нацепляв везде крестов,
вы чудотворство в тиражи пустили.
В духовности, до духоты пустой,
косятся на метро автомобили.
Ни хрен, ни редька. Всё одно горчит.
И, подчиняясь брошенному клику,
вы ищите, всё потеряв, ключи
в исконном, русско-киевском, великом.
И ваш Владимир, на ветру сыром,
в который раз все принципы меняя,
(кумир ли, идол?) — смотрит, как метро
поверхностно ползёт на Днепр трамваем.
Налево, вправо — всё одним-одно,
куда грести: к Америке ли, к Польше…
Я — уезжаю. И смотрю в окно:
над нашими лугами — неба больше!
***
Иллюзия сытости.
Иллюзия занятости.
Себя упрекаем
в своей неприкаянности.
Живём, удивляясь
гульбе и скаредности,
одни — из богатства,
другие — из бедности.
Нет света в туннеле.
Нет света для поросли.
И, допинг вливая
для счастья и бодрости,
куда-то бредем…
Так куда же нам деться,
чертям продавая
и душу, и сердце?
Привыкли к болезням,
обманам и фокусам,
в кормушки ли лезем
давлеющим нонсенсом,
иль бродим наощупь,
глумясь и отчаясь,
никто ни за что
толком не отвечая.
Факиры колдуют
над нашею музыкой,
толкают впотьмах
животами обрюзглыми.
Мы — слепы. Мы в склепе.
Спустите штандарты.
Поклёпы нелепы.
Нас нету на карте…
***
Когда ж вы наедитесь плоти?
Когда же вы напьётесь крови?
С заботой о своём здоровье
вы «кендюх» собственный несёте
и направляете по миру
свои немыслимые жерла…
Вы — интроверты, вы — вампиры,
стяжатели и «людожеры».
На десять жизней жрёте, что ли?
На золотом и с золотого —
вы упражняетесь. Не боле.
Не догоняя до простого.
По головам, ногами в зубы —
до облаков вам не добраться,
хоть подхалимы дуют в трубы,
изображают гром оваций.
Здесь те, кого вы обобрали
и те, кому сожгли дорогу.
У боговыданных скрижалей
вас не отмоют, слава богу.
Хоть стройте храмы, ройте ямы
и оправдания ищите —
ворам, мошенникам и хамам
не повернуть к себе событий!
Пусть вы сметливы и богаты,
но «жаба» — вас же и задушит!
Когда-то жили меценаты,
и те отдали богу душу…
***
О, жулики, пройдохи, проходимцы,
мошенники, воришки, шустряки…
Сторицею вам кормится с традиций
нелёгкой государственной руки!
Ваш жуткий подвиг — будто пыль под прессом.
И тесно от рогов и от копыт.
Как будто в мире лишь одни одессы,
избитый приблатнённый колорит.
И мзду мутузя по вагонным полкам,
по рангам и чинам — наверняка,
с товарищем моим, как будто с волком,
под дурачка валяем дурака.
Всю живость нрава и моток извилин
расходуя за свой насущный хлеб,
я с юмором, наскоком — не осилю
пространство для обиженных судеб.
Мне с ними выть, сбивать до крови ноги.
Матёрого не вычислят враги.
Не хочешь быть голодным и убогим, —
сам убивай! А не вослед беги.
Лукаво щёлкнуть за собою дверью…
Ещё один есть проторённый путь:
найти того, кто сможет сдуру — верить!
Такого же, бродягу, — обмануть!
И, улыбаясь над своим злодейством,
всех переврать на встречной полосе…
Не всё ещё погрязло в фарисействе.
Но на подмостки вышагнут не все.
***
Возвращаюсь в свою «тюрьму»,
я и там проживу неплохо.
До последнего дня и вздоха
покаяния не приму.
Одинаков мой мир везде:
в ритме счастья и лихолетий,
в яром месиве злых людей,
на булыжниках междометий.
Трудно выстоять здесь одной.
Привыкаю. Хоть где-то рядом
как реакцией бьёт цепной
на крутине полураспада.
Я не верю, что гибнет всё,
что копилось, жило годами.
Пусть провинция нас спасёт
и, как нацию, оправдает.
Накрываем прощальный стол,
хоть уже ничего не будет,
хоть давно проживаем в долг
у грядущих веков и судеб.
Среди нас, незамужних вдов,
беспардонно и бесполезно
ставить идолов из кусков
показательности железной.
В этой жизни не как в игре,
и тюрьма и сума бывает.
Нужно людям друг друга греть,
раз идеи не согревают!
***
В общественном транспорте жизнь изучайте!
Такую, как есть. Не как в книжицах будет.
В домашнем уюте домашнего чаю
приятельски примут приятные люди.
Но здесь, в толчее приутюженной, в шуме,
в движеньи, брюзжаньи, гуденьи и гаме
живёт квинтэссенция, зуммер безумий;
случается что-то, случается с нами.
Вот слой нашей жизни: от корки до корки.
Здесь зиждется серость больших полушарий.
Здесь пар выпускают стервозно шестёрки,
здесь шмыгают, здесь шаромыжат и шарят.
Пустые карманы — и те берегите,
в себя не впуская ни глупость, ни злобу.
На фоне других планетарных событий
катился автобус, катился автобус.
Сигналил он обществу голосом трубным.
Ругались, шарахались, падали люди,
не зная, что хамство и грязная ругань —
одно из опаснейших в мире орудий.
В общественном транспорте — общества срезы,
его полигоны, углы и скрижали…
И тащится, тащится куча железа.
А мы уезжаем…Куда уезжаем?
***
Прорвалось солнце в прорезь сизых туч
по-детски безобидно, бестолково.
Так лето шлёт прощальный светлый луч,
как доброе напутственное слово.
И, перепутав осень и весну,
зацвёл каштан на площади сенатской.
Нахально кисти в охру окунув,
не хочет день сжиматься и сдаваться.
И, павших листьев ворох вороша
в промокших парках, улочках и скверах,
Луганска оголтелая душа
не принимает возраст свой на веру.
И жить спешит. Как прежде, жить спешит,
шумит, звенит и тонет в шуме этом.
Есть в городах подобие души,
невольно обращённое к поэтам.
Прорвалось солнце. И асфальт блестит.
И лица улыбаются смелее.
Есть в осени порог. Итог пути.
И втопленные в сень её аллеи.
Здесь дышится печальней и свежей,
и холод обнимает зябко плечи…
Спускайтесь вниз из ваших этажей!
На почве, пусть неровной, нервам легче.
И, как подарок, солнца теплый всплеск!
Так хорошо ловить его в ладони.
Здесь город мой, как заповедный лес,
из солнца весь! И оттого — бездонней.
***
Спросонья — пронестись по улицам!
Догнать! Попасть! Дойти! Найти!
С утра здесь парочки целуются,
девчонки просят подвезти.
Цветы владеют переходами,
круглогодичные цветы…
Здесь народились меж народами,
здесь ходим рядом — я и ты.
Не снисходя до визгов транспорта,
свои лишь джоули спустив,
здесь ересь дикая — безпаспортна,
как тёрто-приторный мотив,
здесь рынка шумное базарище
с утра грохочет и кипит.
Здесь «господа» и здесь «товарищи»,
и вечный к жизни аппетит.
Мой город! Мой ли? Мой же улицы!
И прошлых празднеств сор мети!
Пока ещё в тебе — целуются.
И есть куда с утра идти.
ИСПОВЕДЬ ТОПОЛЯ
Мне столько лет, как никому на свете.
И некому задать о них вопрос.
Меня когда-то в землю бросил ветер.
Я зёрнышком упрямо в землю врос.
На перекрёстке города большого
расставлю ветви на изжаре дня.
Я — только тополь. Я не дуб Толстого.
Но разве это важно для меня?
Ведь подо мной всё так же дети бродят,
взрослеют, и уходят, и снуют…
А я — на месте. При любой погоде.
Люблю вас всех на голову мою!
И выхлопы, и выстрелы звучали, —
я помню многих. Стольких пережил!
В моём нутре — печати всех печалей,
а под корой — бугры набухших жил.
Я — только тополь, но признаюсь честно :
мне повезло в родном краю земли.
Меня, для стольких расчищая место,
ломая, — не спилили, не сожгли.
И, ветви раскорячив здесь коряво,
я — радуюсь. У жизни на краю,
дождю и солнцу воздавая славу,
я с каждой птичкой малою пою.
Растелепав весенние серёжки,
аллергикам — весёлый пух шугну.
Друзья мои! Потерпите немножко?
И я имею право на весну.
На жутком фоне мировых событий
я — постоянства местного оплот.
Прошу вас, обнимите, не рубите!
Я ожидаю вас который год.
Который год, который раз, под осень
не верю, что пойду на жар огня.
Меня когда-то в землю ветер бросил,
и он лишь может вывернуть меня!
***
Лгут беспредметные стихи,
Лгут и кокетство и жеманство,
штрихов небрежных постоянство
и необузданность стихий.
Лгут голоса и провода.
Лгут ручки, закорючки, двери.
Не только ничему не верю,
но не поверю никогда!
И никогда не соберусь
кому-нибудь сказать об этом…
Спасите, нищие поэты,
гниющую на дыбе Русь!
***
На крестах распинали и жгли на кострах —
власть всегда на расправу хитра и быстра.
В общем фоне вписаться и высосать всласть
жаждет влажной присоскою каждая власть.
Властолюбцы, амбиций и фикций творцы,
нарождаются в веке любом «мудрецы»
и кричат « мы пахали!». И брешут до слёз,
будь хоть брежнев, хоть берия, — местный Христос.
И Его, Назорея, пошили в царьки.
Ну, не могут жить сами собой мужики!
Нет царя в голове, так на голову царь,
чтоб от первого, «мы», говорил он лица!
Люди прежних веков бедолаги-земли
государство когда-то там изобрели,
чтобы худшим из зол направляло, смеясь,
то ли к мёду лицом, то ли мордою в грязь.
А душа не согласна, что сила права.
А душа самовольные шепчет слова.
Это сладкое слово! И наоборот!
Но опять-таки — Власть избирает народ.
Распинают в газетах, сжигают во лжи,
а душа — обесчещенной бабой лежит.
Хоть натыкано свечек в тени алтаря —
не дойти до Любви.
И надеетесь зря.
***
Античность — не от слова «ант»,
от формы портика у зданья.
А жаль! Какое бы вниманье
научный вызвал фолиант!
И, древности сдувая пыль,
чего бы мы не накопали
своей работой на отвале,
войдя в ажиотаж толпы!
Нашли бы корни и слова —
чужие, однокоренные,
чтоб ближе племена иные
к нам иже были, чем Москва.
А чёрта с два! Родства не помнят
Ионы, Яны и Вано.
Недалеко сбежали, но
бросают смачной грязи комья.
Империю всё матерят,
а трудно было — прибегали,
и раду Радою давали:
— «Навеки вместе!». И не зря.
А слон — идёт. А моськи лают,
и даже иногда визжат.
Прощай, славянская душа.
Антагонизмов антов дай им.
Что идолам не превозмочь —
так это наш язык могучий!
Так солнце пробивает тучи.
Так лестницу скрепляет гвоздь.
Хоть врозь — не значит жить отдельно,
а просо общее клевать.
И материт родную мать —
лишь хам, охальник и бездельник.
***
Когда ничего не болит
и всё, что хотелось, имеем —
слагаем свои «эпопеи»
из сплетен и личных обид.
В обёртках из розовых снов,
в одеждах из радужной фальши
мы голые факты основ
уводим всё дальше и дальше.
Но стоит порваться узде,
прозрение — гибели сродно.
Толпа — это голос народа,
который посмели раздеть.
Средь всяких узорчатых фраз,
что в воздухе тают нелепо,
забыла несущая власть
первичность насущного хлеба.
В мельканье теней или лиц
эпохами, а не часами
фасадную поступь столиц
провинция наша спасает.
Как ей продержаться, родной,
когда ни пройти, ни проехать,
и голодом или войной
закончится эта потеха!
***
Ах, эти белые коты!
А рыжие — ужо, тем боле.
Вам только дай тепла и воли,
вы сразу броситесь в кусты.
Иль в душу влезете, скользя
пушистым телом виновато…
А вы — не люди! Так нельзя:
мурлыкать за натуроплату.
И ревновать, и воровать
вам, будто людям, не пристало.
Ведь, в вас — животное начало.
И вы — не верите в слова.
Души, по всем канонам, — нет
ни в вас, ни в прочей божьей твари…
Бывает, нелюди ударят,
на вид — приличные вполне.
Бывает, вам — сытней чем нам.
И ни за что — дают медали…
Не сдохнет с голоду в подвале
котов достойная страна!
***
Я живу в этом мире огромном,
будто в плавании автономном:
сто три короба с горкой наврав,
об соседей бока ободрав.
Я живу в этом взбалмошном мире,
затвердив, что два на два — четыре,
и в глаза — будто Божья роса,
и забыты друзей голоса.
Я живу в мире спутанном этом,
где в ответе за всё лишь поэты,
где их винам настанет черёд,
если их алкашня не допьёт.
Не пойму, неужель наяву
в этом мире доселе живу?
НА ХУТОРЕ
На базу, как на базе,
трутся Гула и Сюня.
Хороводом у «хвортки»
водит Клуша цыплят.
И жива, и здорова,
и проворна бабуня,
И занозой колхозной —
трудодни на полях.
Память о бабе Тоне —
не щебёнка в бетоне.
И не мрамор родосский,
не советская медь.
Жизнь, она твердовата,
как мозоль на ладони,
как наждачка. И просто
её нужно иметь.
Возле хаты нет яблонь,
потому, что — налоги.
Вишняками и тёрном
измельчится душа.
Мне б вернуться, и я бы
гостевала б у многих
и на хлебушек чёрный
научалась дышать.
И порой заревою,
в терпких грушевых рощах,
невеличкою-дичкой
у плетня-куреня
говорю, как с живою,
с бабой Тонею. Проще
вдруг становится в личном
эта боль для меня.
Не «кухнянки», а дачи…
Время — дремлет. Забило
к инородцам в придачу
вам судьбу, казаки!
Не взыграет казачье.
только тихо заплачет,
атаманову «виллу»
углядев у реки.
***
Цветут цветы предтечей ковылей.
Бесплатные, как всё, что нам даётся.
Степь раскололи стеками полей
и бороздами взрезали под солнцем.
Гляди, цветут ложбинки, бугорки…
А полевыми называли сроду
шалфей, чабрец, ромашки, топорки
и всякий прочий сброд степной породы.
Довольствуются каплями дождей
и весело глядят на мир галдящий,
трава травой! Но понимаешь, где
проходит жизнь полней и настоящей,
и пьёшь её, как травяной настой,
и презираешь всякие пилюли…
Оказывается, сложно быть простой.
Доходит смысл, когда года мелькнули.
И полдень так звенит в изжаре дня,
что кажется — не будет долго сладу
с упрямым солнцем, что сожжёт меня
донельзя, до устатка, до упаду.
Когда в степях безумно плещет май
или июнь дотянет до июля, —
цветут цветы. И хорошеет край,
который насквозь все ветра продули.
Донец его, и Деркул, и Айдар,
и дочь лугов смышлёная меньшая
окружены цветением, когда
закладывают степи урожаи.
Когда ещё хрущи находят тень,
навозники гребут с дорог, что надо,
и чужаками пришлыми везде
без тени страха бродят « колорадо».
Неяркий мир проснулся и смелей
наполнен семицветием завета.
Недолог срок до новых ковылей.
Но слишком поздно понимаешь это.
***
Нет боли непереносимей:
лежит, открытая ветрам,
не Украина, не Россия,
а то и это пополам.
Невозвратимое — вернётся!
И потому я снова тут,
где антрацитовое солнце,
где верят, помнят или ждут,
где в тополиные метели
под лето заткана земля,
где неделимы, нераздельны,
живём и родина, и я.
Когда земля осколком воет
и стонет под ногами пласт, —
я знаю, дело — наживное,
земля не выдаст, не предаст.
Неистребима, незабвенна
земля, с которой хлеб и кров,
где кровь шиповников, как пена,
на солнцемоинах холмов.
***
Среди сумасбродных
сходила с ума;
что значит свобода — не знала сама;
ужавшись, чтоб выжить,
напыжившись всласть,
откинула лыжи
советская власть.
Как модно ругаться,
срываясь на крик.
Набрал прокламаций
сермяжный мужик:
сентенция сбоку,
козюля в носу…
Но в том-то весь фокус:
берут и несут;
варганят деньжищи,
сбегают за грань,
а смертушка свищет
в родимую дрань,
и хочется плакать
от этой тщеты;
где все, как собаки,
собака и ты.
***
Промчался век знамений и знамён.
И в прочий час, когда, увы, не спится,
стихи без посвящений и имён
взлетают, как испуганные птицы.
На дерева летят, на дерева.
И сами по себе, срезая воздух,
все кем-то обронённые слова
доклёвывают рано или поздно.
Когда-то в клетках, с ленточкой в хвосте,
цвиринькали во славу полководцев
и презирали в сытой суете
собратьев, что ночуют, где придётся,
которых гонят, не дают пройти,
ни льгот не предлагая, ни регалий…
И вот теперь, уже в конце пути,
облыжны те, что сами долго лгали.
Промчался век «мы»чания — навек!
молчания привычней квадратура.
Одно лишь неизменно — человек.
И низменно-разменная натура.
*ИРИНА ГИРЛЯНОВА
Гирлянова Ирина Вениаминовна ( урожденная Архипова ), русская, тысяча девятьсот затёртого года рождения, родилась в г. Новочеркасске Ростовской области, три дня прожила в студенческом общежитии, а остальные детские годы в г. Красный Сулин Ростовской области. Там же обучалась в средней школе № 6.
По семейным обстоятельствам аттестат получала в СШ №12 г. Лисичанска Ворошиловградской области. Высшее образование и работу также дала мне Украина.
С 1984 года проживаю жизнь в г. Луганске. Несмотря ни на что, имею возможность любить, верить и надеяться.
Нелюбителей стихов прошу не беспокоиться, а остальным предлагаю плод многолетних наблюдений и раздумий, отрывки из книгм « И Русь…».
