Двое на улице Штайнграу

Связанные статьи

«Послеоттепель»

Апрель 21, 2015

Серой, серой-серой была улица Штайнграу в Лессюрбе! Длинной и тоскливой, как дорога, по которой против воли идёшь в пасмурный день. Деревьев тут почти не было – разве что два-три высыхающих платана, будто в испуге разбежавшиеся в разные стороны. Иной зелени – никакой, если не считать травку, робко рвущуюся наружу через стыки бетонных плит. Но трава, закованная в кандалы камня, бессильна против его холодных тисков.

По обочинам стояли невзрачные коробки с пустыми окнами и серыми фасадами, но не серебристо-, не перламутрово-серыми, а мышиными и свинцовыми, и ещё какими-то особо серыми, специально серыми – такие даже в спектре оттенков серого не упомянуты.

С утра до вечера в коробках обитал всякого рода служивый люд: клерки, бухгалтеры, предприниматели, разномастные юристы и менеджеры. По завершению трудовых будней улица вмиг становилась безлюдной и дикой: ни света в окошке, ни пешеходов, ни велосипедистов; вечерами даже вездесущие автомобили забывали сюда дорогу.

Укромное здание похоронного бюро «Приют ангела» терялось среди серых исполинов. Предыдущий хозяин, чтобы как-то привлечь внимание к своему предприятию, велел прибить над входом огромную вывеску с изображением скорбящего херувима. «Omnia transeunt» — читали на вывеске приходящие сюда люди с печальными лицами. Уладив дела, они быстро ретировались в надежде не так скоро оказаться тут вновь.

Понурый облик сорокалетнего Дэна Рунгейзера, нынешнего владельца «Приюта», вполне соответствовал духу предприятия.

Дэн был высок, предельно худ, плечи слегка ссутулились, шея согнулась, уголки губ глядели вниз. Он никогда не улыбался, не шутил, а разговаривал так тихо, что тугоухим клиентам приходилось переспрашивать. В одежде этот унылый субъект предпочитал строгие тёмные костюмы, а под пиджак всегда надевал шерстяной пуловер с высоким воротом – мёрз.
А вот работал Дэн исправно: бесшумно появлялся на пороге дома, где случилась беда, в мгновение ока оформлял заказ, тихо, без лишних сентенций, исчезал. Такая быстрота и точность рождали иллюзию, будто делается заказ сам по себе. Чего ещё желать? Клиенты предпочитали иметь дело именно с Рунгейзером.

Шли годы, на улице Штайнграу не происходило никаких перемен. Но вот как-то раз, прямо напротив «Приюта ангела», вокруг помещения, ранее служившего складом резиновых изделий, а затем долгое время пустовавшего, поднялась какая-то суета. Ранним утром прибыла туда строительная бригада: перекладывали стены, штукатурили, красили – недели три длилась эта ремонтная канитель, а когда завершилась, на месте истрепанного влагой и ветрами запыленного здания стояло обновленное, жёлто-жёлтое, с зеленой дверью. На стекле витрины были нарисованы гигантские букеты ромашек, а на вывеске, сделанной в виде поварского колпака, написано: «Самая счастливая закусочная» и ниже: Владелец Дэниц Умут. (Имя Умут в переводе с турецкого означает «Вселяющий надежду» – прим автра)

Дело было в пасмурном феврале, мела позёмка, но на этом пятачке улицы весна уже проложила себе дорогу.

С появлением «счастливой закусочной» жизнь улицы оживилась. Многочисленные служащие домов-коробок, пресытившиеся едой в ведомственных столовых, стали заглядывать на ланч к Умуту.

Хозяин – коренастый, широкоплечий мужчина со свежим румянцем во всю щёку и широкой приветливой улыбкой, оказался весьма приличным поваром. Предлагаемое им меню хотя и не отличалось большим разнообразием, но вполне могло утолить самые разные гастрономические пристрастия – как мясоедов, так и эко-вегетерианцев. Блюда были всегда свежи и отменны на вкус.

Умут рад был всякому входящему, а постоянных посетителей старался запомнить, и даже в цейтнот, когда количество голодных гостей превосходило возможности заведения, обращался к каждому по имени. Обслуживая, он приятным баритоном напевал под нос какой-нибудь шлягер:

«Я вижу голубые небеса (Луи Армстронг, Как прекрасен этот мир, – пр. автора)
И белизну облаков, –

урчал благодушно Умут, кивая клиенту, –

Погожий блаженный день,
Темную божественную ночь, –

улыбаясь и подмигивая, –
И я думаю о том,
Как прекрасен этот мир…»

Самая счастливая закусочная, оазис света и тепла на улице Штайнграу, процветала.

 

***

Последние десять лет, с тех пор как он остался один, Дэн Рунгейзер заказывал обеды в социальной службе ордена Святого Иоганна. Работники ордена в одно и то же время привозили термобокс с блюдами прямо в бюро и это вполне устраивало делового человека. Комплексного меню хватало, потому повода заглянуть к соседу довольно долго не представлялось.

Но как-то вечером пришлось задержаться дольше обычного – накопились бумаги: как известно, доказать, что тебя тут больше нет, гораздо хлопотнее, чем засвидетельствовать свой приход. И несравненно дороже.

Дэн вышел из бюро около девяти часов. Уже стемнело, вечер был прохладный и ветреный, свет уличных фонарей едва брезжил, рассеиваясь в плотном туманном облаке, окна в домах-коробках давно погасли. Единственно ярким пятном в тёмном рукаве улицы оставалась «Самая счастливая закусочная». Поколебавшись мгновение, Дэн всё же пересёк улицу, распахнул дверь и сразу очутился в объятиях добродушного хозяина.

В это время публики в закусочной было уже немного: в углу, уткнувшись в ноутбуки, сидела группка студентов, у окна – перед полупустым бокалом пива – пожилой мужчина с газетой.

– Добрый вечер, прошу прощения за поздний визит, – робко начал Дэн, стараясь избежать взгляда хозяина.

– Ну, что вы, я в любое время рад посетителям, – широко улыбаясь, ответил Дэниц.

– А я… сосед напротив, – несмело продолжал Дэн, по-прежнему глядя в сторону, – из     «Приюта ангела». Пришлось задержаться в бюро и захотелось есть. Но к столь позднему часу у вас наверняка уже…

– Друг мой, – перебил позднего гостя Дэниц, – ну, конечно, я что-нибудь придумаю, и не только поесть, но и выпить, в такой мрачный вечер просто необходимо глотнуть согревающего! – хозяин дружески хлопнул Дэна по плечу и повёл к самому удобному месту за центральным столиком — для соседа постараюсь особенно.

Минут через пять перед Дэном стояло блюдо с капустным салатом и мясным пирогом. Бокал на длинной ножке наполнился тёмно-рубиновым напитком.

– Моё любимое «Nero d’Avola», – пояснил хозяин, – можно присесть напротив? Давно уже хотел познакомиться, но повода обращаться в вашу контору как-то не представлялось, – Дэниц громко расхохотался.

– Это что, « Чёрный чёрт»? – спросил пришелец.

– Спокойствие, дружище, – улыбнулся хозяин, – у меня тут нечисти не водится. Вы, вероятно, услышали «Diavolo», а правильно «D’Avola»… Авола – симпатичная провинция

на юго-востоке, оттуда и виноград. Этот сорт сейчас в разных регионах выращивают, но в Аволе он самый рафинированный, я заказываю только там.

Мужчины чокнулись, отпили понемногу вина.

– Похоже, предприятие процветает? – без особого участия спросил Дэн. Присутствие счастливого детины-хозяина несколько смущало, он не умел есть и говорить одновременно.

– Не могу жаловаться, – ответил хозяин, – в обед тут полный аншлаг.

К счастью, дольше тянуть резину разговора не понадобилось: пришла группка посетителей и хозяин занялся ими. Пока он принимал и выполнял заказы, Дэн без суеты и спешки наслаждался ужином: поданные блюда были отлично приготовлены.

Когда Дэниц вернулся к столу соседа, всё было съедено и выпито.

– Освежить? – хозяин указал на пустой бокал.

– Охотно, – ответил Дэн и сам себе поразился: обычно он пил совсем немного, после спиртного часто мучился головными болями, но в тот вечер, наоборот, ощутил прилив сил и энергии; кто знает, возможно, глоток этого вроде как «Чёрта» и был тем самым необходимым «третьим ингредиентом»…

– Мы ведь почти тёзки, – улыбнулся Дэниц, присаживаясь напротив, – и, похоже, ровесники, мужчины, так сказать, в самом расцвете…

– Ну, не знаю, как ваш, – тут же возразил Дэн, – мой расцвет уже позади.

– Как же? – удивился хозяин. – Вам ведь не больше сорока?

– Немногим больше, – уточнил Дэн, – сорок и три месяца. Но расцвет был в двадцать… или раньше, сам не заметил когда. Факт, что теперь он позади.

– Вот как? – присвистнул Дэниц. – А я хоть и старше вас — мне сорок и пять месяцев, но абсолютно уверен, что всё только начинается! Может, ещё по капельке? Не так часто встретишь симпатичного собеседника.

Через несколько дней Дэн, завершив дела, вновь оказался перед входом в «Счастливую закусочную». «Какая пошлость эти ромашки…», – пробормотал он про себя, толкая зелёную дверь, – «а впрочем, мой херувим ненамного лучше».

Хозяин, сияя, как начищенный канделябр, протягивая руки, шёл к нему навстречу. Как и вечером накануне, в закусочной оставались всё те же завсегдатаи: группка студентов с ноутбуками и пожилой господин у окна, с газетой и кружкой пива.

– Как в прошлый раз? – любезно спросил хозяин, усаживая гостя на то же центральное место.

– Именно, как в прошлый, – ухмыльнулся Дэн. – Похоже, мы с «Чёртом» правильно поняли друг друга.

– Так всё-таки, с «Чёртом»? – ухмыльнулся Дэниц.

Обслужив всех посетителей, он подсел к соседу, тот медлил с уходом. Хозяин «освежил», плеснул и себе.

– Смотрю я на вас и думаю, – заговорил гость, опустошив бокал, – как в одном человеке целых сорок лет и-и… пять месяцев сохраняется столько жизнелюбия?!

– Если откровенно, – улыбнулся хозяин, – моё жизнелюбие намного моложе… В сущности, я только недавно полюбил жизнь – с того момента, как посвятил её любимому делу.

– И когда… это случилось?

– Почти сразу, как освободился.

– Вы были в заключении? – спросил Дэн упавшим голосом. Ах, вот в чём дело! Его сосед был в заключении… Как он сразу не догадался? Слишком бойко тот вертится в своей «счастливой закусочной», так обычно начинают новую жизнь, вроде как на чистом листе пишут…

Дэниц растерялся было, не сообразив сразу, куда клонит сосед. Потом дошло, он хлопнул себя по коленке и громко расхохотался:

– В каком-то смысле вы правы, – ответил он, утирая слёзы, – двадцать пять лет с умной женщиной и, заметьте, с одной и той же – это не просто лишение свободы, это срок в исправительном учреждении Аттики! – он опять громко рассмеялся, на сей раз своей шутке. (исправительное заведение Аттики – тюрьма в Нью—Йорке, известна особо строгим режимом, пр. автора)

– Может, поподробней расскажете? – осторожно спросил Дэн.

– Подробней – долго, – попытался отговориться хозяин, – никаких запасов «Чёрта» не хватит!

– А куда торопиться? – мягко настаивал на своем гость. – Меня давно уже никто не ждёт…

– Ладно. Но потом не обессудьте: история моя длинная, сами напросились.

Дэниц подлил себе и гостю ещё вина.

– Семья наша перебралась в Лессюрб с другого континента, мы родом с из-под Дэризли, что неподалеку от знаменитой белой горы Кодмак, слышали, наверное? Так вот, там у горы туристов всегда видимо-невидимо, а чуть дальше, в деревнях — тишина-благодать: горы, ручьи, водопады, поля маков – и не обычных европейских, а белых и фиолетовых. В семье нас четверо, я младший. Сюда, в Лессюрб, мы приехали, когда исполнилось мне семь лет. Там отец работал кузнецом, а мама – ткачихой. В городе много ткацких предприятий –деризлийское полотно во всей стране нарасхват, а ковры и за границей покупают. Мама уезжала из дома самым первым утренним автобусом – он ездил по деревням и собирал всех, кому в город на работу. Отец оставался. Его маленький цех располагался прямо в центре, на площади у мечети. Да что там площади – на маленьком пятачке, притулившемся у каменного её забора. Пятачок, служивший нам центром мира, окружали старые платаны, их кроны были так густы, что под ними всегда оставалось прохладно и можно было передохнуть в жару. Когда-то один предприимчивый селянин открыл на площади чайхану. С тех пор, после полуденного богослужения старики оставались тут пить чай.

Помимо кузни размещалось на площади ещё несколько лавок: хлеб, сладости, ковры. Детьми мы часто после обеда играли у ручья неподалеку. Это было практично: оттуда до площади рукой подать, надоест игра – мы к отцу, а там соседи его, доброхоты, время от времени угостят то свежей лепешкой, то рахат-лукумом. Ну, а вообще, большую часть времени мы проводили у бабушки Мелис, в домике с высоким крыльцом. Родителям некогда было, а бабушка всегда имела для нас время. Специально для нас она каждый день варила свежую похлёбку — чечевичную или ячменную, и выпекала тонкие лепешки в печи на горячем камне. Когда старшие возвращались из школы, она рассаживала всех на ковре в единственной комнатке без мебели, служившей и гостиной, и спальней, и рабочим кабинетом, и кормила нас. Мне, как самому младшему, разрешено было целый день проводить в домике с высоким крыльцом: детского сада поблизости не было. За годы, проведенные с бабушкой, пришлось раз пятьдесят выслушать историю семьи от начала и до конца. Я слушал, она интересно рассказывала. Неудивительно, что со временем я вошел к ней в особое доверие.

Почему я Вам рассказываю всё это? Потому-что сам охотно вспоминаю. Те годы казались раем, плохое началось после, когда родители решили… в общем, избавить нас от хорошей жизни. Долго я не мог им этого простить, и задавал всё время один и тот же вопрос: почему? Многие семьи, решаясь на перемену места, не понимают, какую травму наносят своим чадам. Ну, если война, тогда конечно, если голод, чума, ещё какое бедствие… Но если есть хлеб, пусть даже горбушка, свет, тепло, крыша над головой…

В первый класс я пошел уже в Лессюрбе. Сначала было терпимо, но уже на следующий год   одноклассники стали насмехаться надо мной – акцент раздражал.

На школьном дворе стояла конюшня. В ней обитало несколько пони – разводили с воспитательной целью. Необходимо, говорили, любовь к животным прививать; дети, дескать, должны научиться мир глазами животных видеть. Научились, не сомневайтесь, и именно глазами животных. А вот своими собственными – ни черта! Животных жалко, они сладкие-пушистые… а одноклассники со странным акцентом?!

На переменах я в этих конюшнях от своих злобствующих одноклассников и прятался. Прозвенит звонок, я юрк – туда; летел, как ошпаренный, прятался в углу, за горкой сена: сяду на корточки и жду колокольчика. Один раз так спешил, что чуть учительницу с ног не сбил, хорошо она разбираться не стала.

Они всё же обнаружили мой тайник. Как-то завалили впятером в конюшню, извлекли меня из стога сена, побили. Нечего, поговаривали, нарушать покой лошадок.

Двое били, двое держали, один на карауле стоял. Напоследок предупредили: если продам их – до смерти изобьют. О, друг мой, дети – очень злые существа, злее бывают… только самые злые взрослые!

Когда прозвенел колокольчик, они убежали. Я остался лежать в конюшне, сил не было подняться, всё тело болело. Подумал на помощь кого позвать, опять-таки сил нет, едва удалось на спину перевернуться… Ну, всё, думаю, теперь так лежать до завтра. Но довольно скоро в помещение вошел школьный техник, он меня и обнаружил.

Родители сразу хотели школу менять, но я не согласился: этих выродков из класса я уже знал, как облупленных, да и припугнула их администрация, замолчали они. Знакомиться с другими не было желания: вдруг те ещё злее?

Ну, потом всё как у многих: каратэ, довольно быстро зеленый пояс. Недешево обходилось это увлечение моим старикам, но понимали: так надо. К четырнадцати годам имел уже коричневый пояс. К тому времени я отдавал предпочтение двум вещам на свете: каратэ –тренировался до одурения, боготворил своего Сэнсэя и очень хотел быть первым, – и кулинарии – обожал готовить: в свободную минутку бежал в библиотеку, из самых лучших поваренных книг выписывал новые рецепты, а в выходные пробовал их на домашних. Чего они у меня только не дегустировали: и всякие виды маринадов, и разные соусы, и кремы, и пироги, всего не перечислишь. Семья забавлялась, глядя на меня в поварском колпаке и переднике: всякий раз, приступая к кулинарным экспериментам на нашей небольшой кухне, я облачался в настоящий поварской костюм. Конечно, они радовались такому усердию, и успехам в спорте радовались, и даже, если школьные успехи были достаточно скромны, понимали, что волноваться не стоит, их младшее чадо в порядке.

В четырнадцать я все же поменял школу – семья переехала в большую квартиру в другой части города. Ну, вот, первый день на новом месте: стою перед классом, учительница представляет меня. Впереди за партами ничем не примечательные тинейджеры, вижу – я самый рослый, смотрю на них без робости и страха.

« Прошу любить и жаловать, – вещает учительница. – Перед вами – мастер каратэ, коричневый пояс».

Ну, класс, конечно, ох и ах, а я в душе учительнице благодарен, сам не стал бы хвастаться, не терплю эту черту у людей. Но приятно, чёрт возьми, когда заслуги твои признают. Да и для отношений в классе нелишне. Дружбы мне их не нужно, лишь бы не задевали, ну, а коль захотят дружить — не откажусь.

Началась вполне спокойная школьная жизнь, одноклассники относятся с уважением. Но вскоре убеждаюсь, что у них тут свой «козел отпущения».

Проходили как-то грызунов по зоологии. Оказалось, у одной девчонки дома мышка Шарлотта живет, дрессированная. Учительница попросила принести.

На первой же перемене все сгрудились вокруг Шарлотты и забавляются. Только одна Джекки сидит за своей партой и в другую сторону нос воротит. Эту свою одноклассницу, отличницу-преотличницу, первое время я не замечал вообще. Такие девчонки теряются за расфуфыренными подругами, как единственный бобовый стручок в овощном рагу: притулился где-то на дне кастрюли — ни слуху, ни духу… Вот и в тот злополучный день сидит Джекки за своей партой, никого не трогает. Так нет же, девчонкам поразвлекаться надо! Хозяйка Шарлотты, Мики, подымает свою питомицу высоко над головой и прямиком отличницу атаковать.

– А ты почему так робко в уголке сидишь? Не узнаёшь? Она же твоя сестричка-близнец,

вы похожи как две капли воды, поприветствуй её, неужели не рада встрече? – говорит она и

вместе с мышью вплотную к малышке Джекки приближается. Девчонки за ней следом, гогочут, улюлюкают.

Джекки и на самом деле в детстве на мышку была похожа: маленькая, худенькая,

прилизанные серые волосики, очки, уменьшающие и без того мелкие глазки, острый носик. Мышей, однако, до смерти боялась. Наши классные фурии знали об этом. Конечно, повода развлечься они не упустили.

При виде мышки Джекки становится белее молока, пытается за парту спрятаться. Она бы сбежала, но не тут-то было, парту окружают со всех сторон, и впереди всех героиней стоит Мики с Шарлотой в вытянутой руке.

– Ты куда, Мария Кюри? – кричит она, тыча мышиной мордочкой в рукав Джекки. – Посмотри какое милое существо, чистый сахарок, настоящий рождественский пряник, — класс дружно гогочет над её словами.

С той секунды я полюбил Джекки. На многие годы стала она для меня самым главным человеком и, наверное, осталась бы таковым, если бы сама не наскучила себе в этой роли…
Да. А тогда я тотчас поспешил к ней на помощь: всех негодниц растолкал – пробираюсь к Мики, отбираю мышку и – к окну; левой рукой распахиваю его, правой держу мышку высоко над головой.
– Если сейчас же все по местам не рассядетесь, выкину её, – говорю негромко, но чеканю каждое слово, стараюсь произвести впечатление.

Проняло. Плетутся по местам.

– Впредь, – заявляю им в затылки, – никаких агрессий! Мы все тут мирные европейцы. Кому недостаточно ясно, советую внимательно прочесть правила поведения школьников, параграф 4, пункт 2а!

Только не подумайте, я сам этих правил никогда не читал, о пункте-параграфе понятия не имел, но в тот момент подумал, что ложь с правилами – не самая плохая вещь, тем более во спасение.

Несколько недель всё было спокойно, но потом один одноклассник, плюгавенький такой мальчонка, сообщил мне по секрету, что случай с мышкой не первый и не последний. Девчонки систематически терроризируют Джекки. Сейчас они меня побаиваются, потому занимаются этим тайком, по дороге в школу и домой…

Я стал встречать её и провожать. Вскоре в моих кулинарных экспериментах участвовали ещё двое: Джекки и её мама. Они жили вдвоем в небольшой квартирке, добрую половину которой занимали рояль и книжные полки. Мама была дочерью знаменитого профессора химии, много лет возглавлявшего кафедру в универитете Лессюрба. К моменту нашего знакомства его уже не было в живых. Умирая, он оставил дочери загородную виллу, большую квартиру в городе и немалый счёт в банке – все эти приятности отец Джекки тайком от супруги спустил на бирже. Азартный малый оставил своих девчонок буквально голышом, благо рояль с книжными полками придержать удалось. Сам аферюга улизнул в неизвестном направлении.

Гордая Флувия не стала обращаться к родне за помощью. Хорошее образование и старые связи помогли ей найти работу секретаря в ректорате университета и самостоятельно растить дочь.

Мы поженились через три года после школы. К тому времени я стал для Флувии почти что сыном. Мудрая женщина всячески лелеяла во мне чувство главы семейства – защитника и добытчика, но пока я купался в иллюзиях, настоящей «главой семейства» стала Джекки. К двадцати годам мышка расцвела, стала миловидной девушкой. Очки сменились на контактные линзы, волосы больше не собирались в узелок, а красивыми локонами обрамляли тонкое личико. Она блестяще училась, много читала, прекрасно играла на рояле. Мне вполне хватило бы и прежней Джекки, робкой, дикой, незаметной. Я не менял своего отношения к ней и много лет не понимал, что она-то уже к себе иначе относится, что «герой-защитник» стал неудобным довеском, а избавиться не получается – и жаль, и привычка, и всё же польза какая-никакая…

Учиться моя мышка пошла по стопам деда, стала химиком; меня же на повара учиться не пустила, сказала, не за горами время, когда она профессором станет, негоже ей тогда с мужем-поваром, даже пятизвездочным. Вместе выбрали для меня экономику технических предприятий. Какая гадость! Чудом закончил, и то, лишь благодаря посмертному авторитету дедушки. До сих пор ненавижу все эти теории рыночных хозяйств, организацию производств… брр! Дребедень, чушь, болтовня… Попробовали бы эти граждане приготовить жаркое из куриных потрошков в винно-чесночном соусе!

«На что жили два студента?» – спросите вы. Неужели, сели старикам на шею? Ничего подобного! Все годы учебы содержал семью я – тренировал университетскую команду по каратэ, в выходные в баре подрабатывал. И сейчас ещё люблю коктейли смешивать, у меня в меню восемьдесят наименований, и ингредиенты все имеются, – Дэниц указал на полки за барной стойкой, сплошь заставленные бутылками с пестрыми этикетками. – Хотите, угощу? Смешаю что-нибудь экзотическое, специально для Вас…

– Нет, спасибо, – робко улыбнулся Дэн, – мне лучше ещё пару капель этого… «Чёрта».

– Так вот, – продолжал Дэниц, подлив гостю вина, – профессором Джекки стала уже в тридцать шесть лет. Спешила, хотела всем показать на что способна: и себе, и матери, и далекому отцу, о котором знать ничего не хотела. Общие знакомые рассказывали – он есть и издалека следит за её успехами. В ответ Джекки так говорила: «Мечтаю дождаться, когда он ко мне на животе приползет и милостыню попросит». И перед девчонками-фуриями хотела она покрасоваться, потому и не прерывала с ними связи, и на празднование, в связи с получением профессорской должности, пригласила. Вот стоит она на сцене – молодая, красивая, в профессорской мантии… Тут же пресса, телевидение, а как же! Самый молодой профессор Лессюрба, к тому ещё женщина, внучка знаменитого деда. Публика внизу рукоплещет, фурии наши сидят, языки прикусив. Вот она, минута торжества! Двадцать лет шла к ней! Я в то время работал в администрации предприятия Рош, младшим менеджером, на большее не тянул. В статусе юного профессора Джекки потерпела младшего менеджера ещё два года.   Как-то раз она усадила меня в свой новенький «Рено» и отвезла в дом, где я никогда не был, в незнакомую двухкомнатную квартиру.

– Отныне, – говорит, — мы живем врозь, ты здесь.

Квартира была со вкусом обставлена и оснащена всем необходимым, только я впервые в жизни оказался один в четырех стенах – в чужих четырех стенах!

Вечером того дня завалил в ближайший бар и нахлестался до поросячьего визга, тоже впервые в жизни.

Утром проснулся, перед глазами муть, голова трещит – от подушки оторвать страшно. Кажется, если оторвать – надломится и зависнет где-то между лопатками. Так и буду глядеть на мир в другую сторону. Может, оно и лучше, в другую сторону, с этой стороной всё и так ясно, насмотрелся. Но непривычно всё же… Не поднимая головы, нащупываю на тумбочке мобильный телефон, звоню шефу, объясняю, что болен. «Что случилось?» – спрашивает шеф, старик терпеть не может пропусков: для него лёгкая болезнь – каприз, тяжёлая – распущенность. Голова, говорю, отваливается, ещё немного и совсем сорвётся. «Не страшно, – успокаивает старик, – тебе особо нечего терять».

Дэниц кисло усмехнулся и неожиданно прервал свой рассказ. Замолчал, глядя в окно, за которым порывы дождя и ветра немилосердно атаковали ромашки на стекле витрины.

– Пока звучит не совсем жизнерадостно… – осторожно заключил Дэн, перехватив взгляд рассказчика.

– Нет-нет, все жизнерадостное еще впереди. В то утро я сначала промаялся несколько часов кряду. Потом заставил себя встать. Ощущение, скажу вам, противнее, чем в нокауте. Придерживая черепушку, поплелся в ванну, освежился, выполз на улицу и… рухнул на ближайшую скамейку. Прикрыл глаза, сижу. Благодать, думаю, весна, ветерок, птички чирикают… Хорошо сидеть так, без мыслей и забот! Сижу, глаза не открываю, блаженствую. В какой-то момент устаю всё же от мрака внутри себя, открываю правый глаз. Вижу, по ножке скамейки жучок карабкается… Из какого семейства – ума не приложу, никогда ихнего брата не изучал и симпатии к ним не испытывал. Но этот – упорный такой, пройдоха, карабкается… ножка скользкая, он не удерживается и вниз летит, лапки мохнатые разводит в стороны, от беспомощности. Эх, брат, думаю, закончилось твоё восхождение. А он приземлился где-то внизу и опять давай карабкаться. Ну, говорю себе, если такая неразумная тварь понимает, что нельзя внизу оставаться, то мне, борцу, мужику, тоже не мешало бы того… опять вверх. Хорошего борца знаете как отличают? Не потому, насколько быстро он от нокаута отойдет, а потому, как быстро сможет опять к бою вернуться.

На предприятии Рош я больше никогда не появлялся. В тот же день послал уведомление об уходе с работы и пошел учиться на повара. С тех пор и радуюсь жизни: свобода, спокойствие, любимое дело… ну, и всё такое!

Дэниц замолчал. После рассказа он выглядел, как в воду опущенный, лицо выражало тоску псины, лишившейся любимого хозяина. Недолго. Этот, другой Дэниц быстро спрятался, уступив место хозяину «Самой счастливой закусочной».

Немного поговорили о всякой ерунде. Вскоре Дэн попрощался. Он не стал комментировать рассказ соседа, просто пожелал ему спокойной ночи и вышел.

«Прошу прощения», – раздался чей-то голос. Очнувшись от размышлений, Дэниц увидел перед собой фигуру пожилого завсегдатая своего кафе. Он и забыл о его присутствии. Вероятно тот, сидя за фужером пива, невольно выслушал всю его историю.

– Прошу прощения, господин Умут, – обратился старик к хозяину, – тут тихо… и я невольно подслушал ваш разговор, сразу захотелось потолковать, если не возражаете, конечно. Я, видите ли, бывший учитель – история, этика, литература… Не страшно, не беспокойтесь, давно уже на пенсии. Но для молодых людей всегда храню доброе слово в запасе. Мне вот показалось, что вы от исправительного заведения Аттики ещё не совсем освободились…

До сих пор Дэнис не приглядывался к этому своем гостю, повода не было, но теперь, коль стал он свидетелем его исповеди, всмотрелся в него: крупная голова, одутловатое лицо, мясистый нос, а вот глаз не видно – они скрылись за тенью, отбрасываемой полями шляпы; старик, видимо, уже собирался уйти, был в плаще, в левой руке держал массивный парусиновый зонт.

– Вы, похоже, внимательно слушали… – Дэниц вздохнул. – Так вот, жук, ползущий по скользкой ножке скамейки, неизбежно провалится вниз…

– Природа недостаточно поработала над этими тварями, не стоит им уподобляться.

– Тогда подскажите, кому уподобляться? – не без сарказма спросил Дэниц.

– Зачем уподобляться? Идите своим путем, Вы свободны в выборе маршрута, главное – не катитесь вниз, а то вернетесь туда, откуда начали. Впрочем, уже поздно. Если пожелаете, завтра продолжим. Я теперь навсегда ваш. Увы, имею несчастье снимать тут неподалеку апартаменты. Вечерами, до вашего появления, оставался на улице практически один.

Гость приподнял шляпу и слегка поклонился на старый манер.

– Bonsoir, уважаемый, до завтра!

Дэниц остался один в «счастливой закусочной».

ххх

Несколько вечеров подряд Дэн избегал соседа. Всё это время он ощущал неудобство и сожалел, что вызвал того на столь откровенный разговор. Однако, искушение поужинать в тёплом, светлом помещении, хлебнуть «Чёрта» и пообщаться с симпатягой-тезкой оказалось сильнее неудобства. Вскоре, он опять сидел на центральном диванчике закусочной, перед ним – хозяин, у окна – вечерний пожилой завсегдатай заведения, чуть поодаль ещё пара-тройка одиноких гостей. До чего же хорош был терпкий рубиново-красный продукт солнечной Аволы! Чертовски хорош. С ним мир приобретал оттенки и краски, становился понятным и симпатичным, а проблемы начинали казаться придуманными, сущей чепухой…

После первого бокала Дэниц заявил приятелю:

– Сегодня ваша очередь, Дэн. Уверен, и у вас есть история, от которой нужно избавиться.

– Четверть одинндцатого, – Дэн указал на квадратный циферблат своего скромного «Браун-классика».

– Именно. Самое лучшее время для избавления от старого хлама! – подбодрил его хозяин.

– Тогда плесните ещё вашего «Чёрта»

– Бегу! Вниз, в подвал, – засуетился Дэниц, – тут наверху уже никакой «нечисти»…

Он подмигнул гостю и убежал вниз, а перед Дэном, как накануне перед его соседом, возникла фигура вечернего завсегдатая. Странный господин был уже одет для выхода: шляпа, плащ, старомодный зонт.

– Господин Рунгейзер, позвольте совет, – пожилой человек обратился н к Дэну так доверительно, как будто хотел пооткровенничать, – просто в порядке дружеской рекомендации: не стоит завязываться с чёртом, работая под вывеской с ангелом… Эти господа не особенно переваривают друг друга.

Пока Дэн обдумывал подходящий ответ – он никогда не отличался быстротой реакции –загадочный посетитель развернулся и был таков.

Несколько глотков «Чёрта», и Дэн готов был рассказывать.

– Своё детство я провёл в Парвонте. Хотя расположен наш городок всего в километрах тридцати от Лесюрба, не удивлюсь, если вы скажете, что ничего не слышали об этом месте. Парвонт отгорожен от столицы густым буковым лесом, очень редким на наших широтах и ревностно оберегаемым экологами. Дорогу в столицу можно было строить только в объезд, потому добираться далеко. Городок предоставлен сам себе, и жизнь в нём протекает по порядкам, заложенным столетия назад.

Всё хорошо в милом, старом Парвонте — и покой, и река, и южные склоны Боргета. Столетия назад монахи засадили их виноградниками – по сей день виноделы ценят эту лозу. Но есть одно обстоятельство, которое существенно портит Modus vivendi нашей провинции. Узнав, что в цивилизованном мире от этой нелепой традиции давно отказались, готов был бежать из родного города куда глаза глядят. Я имею ввиду открытые похороны: в Парвонте процессия тянется через весь город, а гроб с усопшим везут на грузовике с открытым кузовом. С некоторых пор впереди ещё оркестр духовых с похоронным маршем приставили. Вернее, те сами напросились: оркестру уже лет семьдесят, теперь там уже четвертое поколение играет. Поначалу они подвязывались на праздники и свадьбы, а потом, на беду, похоронный марш разучили. Их брали, с оркестром как-то внушительнее, тем более с духовым. Ну вот, идут музыканты перед процессией – стараются изо всех сил, щёки раздувают, глаза на лоб… Скажу откровенно, ничего на свете я не боялся так, как похоронной процессии. Иногда она мне снилась – помню, просыпался в холодном поту, сердце билось от страха, во рту пересыхало. Если бы не похороны, были бы мои детские годы совсем безоблачными.

Два небольших состояния, оставленных моим родителям их отцами, слились в приличный достаток, позволивший им безбедно жить в собственном доме с садом. До поры до времени я рос в этом доме, не ведая ни горестей, ни забот. Но на беду в Парвонте время от времени кто-нибудь уходил в мир иной. От шумных процессий, часто проходивших через нашу улицу, я прятался в самый дальний угол сада. Всё остальное в моем мирке детства не вызывало тревог. Но время идет, раньше или позже ты вынужден шагнуть в большой мир, гораздо менее спокойный, там получаешь новый опыт… и уже не спасает ни дом, ни сад. В первом классе у меня появился друг, в его младшую сестру Амели я влюбился без памяти с первой минуты знакомства. Девочка была похожа на ангела: золотые локоны, глаза – чистейший аквамарин, нежное личико, его овал мог бы сравниться с лучшими образцами Боттичелли. Беда была в том, что мой ангел не вылезал из болезней. В тот год, когда мы подружились с её братом, она всю зиму провела дома с компрессом на горле. Если мы играли втроем, девочка быстро уставала и отсаживалась передохнуть; на прогулку Амели почти не выпускали. Всё внимание в доме было сосредоточенно на благополучии девочки, родители, казалось, готовы были последнее отдать, только бы поддержать её здоровье. Я полюбил Амели такой, какой узнал: грустно-сосредоточенный взгляд, компресс на горле, грелка у ножек, плед на плечах, запахи камфоры и эвкалипта, тянущиеся за ней шлейфом. На фоне первой, трогательной влюбленности похоронная процессия стала казаться ещё более угрожающей: вдруг родители не уберегут Амели и её, так же как и других, понесут через город в жестком холодном ящике? Я мечтал сам ухаживать за ней, представлял себе, как буду заваривать ромашковый чай, растирать в порошок горькие таблетки, поправлять плед на хрупких плечиках. Самой большой трагедией той поры оказалось сообщение, что семья по совету домашнего врача переезжает на два года в Сорренто. Мягкий климат, объясняли родители, много солнечных дней, чистый воздух…

Довольно долго – так мне тогда казалось, тосковал я по аквамариновому, грустно-сосредоточенному взгляду. Первое время жил только письмами со штемпелем итальянской почты и всякий раз, принимая от почтальона очередной конверт, дрожал от волнения и страха: вдруг произошло непоправимое? Но вопреки опасениям состояние девочки улучшалось; друг писал, что она уже совсем здорова, посещает школу, много гуляет, занимается конным спортом. Чем оптимистичнее становились его сообщения, тем прохладнее я на них реагировал. Иногда просто забывал вскрыть очередное письмо, а вскрыв, не сразу прочитывал. Новость о том, что семья решила поселиться там навсегда, совсем уже меня не тронула.

Жизнь шла своим чередом: отрочество, юность… В школьные годы и в институте «женский вопрос» не давал мне покоя. А прежде всего потому, что ни одна из знакомых девушек не нравилась. Красивые, спортивные, длинноногие ровесницы раздражали меня. Терпеть не мог их громкого смеха, мускулистых лодыжек, розовых щёк, запаха боди-лоушена вперемешку с жевательной резинкой. Не все же такие, возразите вы, есть немало других, тихих, незаметных, вроде вашего бобового стручка. Не буду спорить, но мне другие не попадались, до поры до времени.

После школы я вырвался, наконец, за черту леса – уехал изучать архитектору в Лессюрб. Факультет наш не изобиловал особами прекрасного пола, да и здание его расположено так, что общение с ровесницами затруднено: находится оно за городом, вдали от главного корпуса. Время от времени мы с друзьями выходили в бары, на вечеринки, но контингент тамошних девиц никак мне не подходил.

Я долго не понимал, чего хочу. Одно время вознамерился попытать счастья там, где   встречаются девушки более одухотворенные и утонченные – в библиотеках, в музеях, в театрах… Пришлось приобрести годовые абонементы в оперу и в музеи, записаться во все библиотеки города. В центральной библиотеке, в читальном зале – вы наверняка знаете его: готика, сводчатые потолки… оказалось так здорово, что я повадился туда по воскресеньям ходить заниматься, заодно и оглядывался по сторонам. В библиотеку приходили симпатичные девушки, но чаще они были с молодыми людьми или в компании друзей. Немногие одиночки, появлявшиеся время от времени, производили слишком деловое впечатление: приходили, отбирали книги и усаживались за стол работать. Как к ним подобраться? В библиотеке ничего не получалось. В поисках идеала начал всматриваться в каждую встречную на улицах… Всё напрасно. Нуль, Niente!

Своего «кумира», свою будущую супругу я нашел на ферме, где выращивали коз. В то время я работал уже архитектором в одном из самых известных бюро Лессюрба. Так случилось, что ферма стала моим первым серьезным проектом. Предприятие славилось в своей отрасли особо высоким удоем. Рядом, на маленькой сыроварне, молоко перерабатывалось. Дела шли неплохо, предприятие росло, требовалось место. Хозяин обратился в наше бюро с заказом на новое помещение.

Не забуду особого амбре, встретившего меня у входа… Бррр! Доводилось вам когда-либо бывать на ферме, где выращивают коз? Нет? Ну, и хорошо, не спешите туда… Через много лет, когда жизнь сложилась так, как уготовила судьба, я решил, что получил предупреждение свыше и по глупости пренебрег им.

Хозяин провёл меня по всем уголкам обширного подворья. Чуть поодаль, в стороне от производственных зданий, стоял небольшой симпатичный флигель. Указав на него, он сообщил, что это помещение — предмет его особой гордости. Сюда на ферму приезжают на поправку здоровья ослабленные пациенты: козье молоко, свежий воздух, да ещё прогулки вдоль реки – вот всё лечение. Уезжают Геркулесами.

В связи с работой над проектом мне пришлось часто бывать на ферме. Как-то раз, подъехав к объекту, у массивных деревянных ворот заметил девушку, совсем юную и очень миловидную. Она была так тонка, что казалось, ей не снести копну светлых пышных волос, связанных в хвост на затылке. Стоял теплый весенний день, но она куталась в пушистую мохеровую шаль. Девушка явно была одной из пациенток флигеля. Я встречал её и в последующие дни… По утрам она выходила на прогулку и пути наши пересекались. Мне очень хотелось остановить её, расспросить о состоянии здоровья, об успехе лечения… Чуть более решительный молодой человек так и поступил бы на моем месте. Кто-нибудь другой, но не я! Мне понадобилось несколько дней раздумий. Лишь когда мы на главной аллее столкнулись лоб в лоб и я уловил божественный аромат валериановых капель, увидел, что кожа у неё прозрачная, как папиросная бумага, под выразительными глазами тени, а запястья так тонки, что от малейшего неосторожного движения могут обломиться, сообразил, что медлить со знакомством не следует ни секунды! Сделав над собой решающее волевое усилие, остановился, поприветствовал её, спросил, надолго ли она здесь и почему… Слово за слово – разговорились. Её звали Эмилия, она была словоохотлива – подробно, в деталях описывала свой недуг: что-то не жизненно-опасное, но такое, что сразу хотелось ей сочувствовать, «заваривать ромашковый чай, растирать в порошок горькие таблетки, поправлять плед на хрупких плечиках»… ! Я почувствовал себя «в своей тарелке».

Знакомство наше продолжилось и после лечения, в Лессюрбе. Мне всё нравилось в хрупкой, изнеженной пациентке флигеля. Предстоящий союз с ней омрачало лишь одно, казалось бы, незначительное обстоятельство: родители Эмилии владели похоронным бюро, самым известным в городе.

Детские страхи и в юности не покидали меня окончательно. Семейный бизнес такого рода показался бы человеку более суеверному плохим «оменом», но я никогда не был особо суеверен, а в ту пору ещё и свеже влюблен. Разве влюбленные обращают внимание на такую ерунду? Словом, через полгода я сделал ей предложение.

Состояние здоровья юной супруги стало темой моих беспрестанных забот, она, как мне казалось, с благодарностью и удовольствием принимала их и не уставала давать для них повод.

Но и в архитектурном бюро дела продвигались. Я был успешен в работе, шеф нахваливал меня и доверял всё более важные объекты. Ко дню бракосочетания от администрации пришел бессрочный договор на заведование отделом. О таком стремительном взлете я не мог даже мечтать.

Несколько лет мы прожили в покое и гармонии. Но в один недобрый день отец Эмилии заявил, что планирует отойти от дел, и похоронное бюро, его детище, намеревается передать любимой дочери и зятю, в чьих деловых способностях ни секунды не сомневается. На ниве похоронного бизнеса трудился он долгие годы, не покладая рук. Сегодня, обобщил он, дело блестяще налажено, приносит немалый доход, ему не стыдно передать его детям. Старик искренне считал, что таким подарком меня облагодетельствовал!

Я поспешил разуверить его. Напомнил, что многого добился в своей отрасли, и, хотя и благодарен безмерно за доверие, не собираюсь уходить из архитектуры. Сочетать два занятия тоже не считаю возможным, иначе не останется времени на семью. Что тут началось… Целая буря разразилась! В итоге Эмилия попала в больницу. Она страдала не на шутку – лежала пластом, лицо вытянуто, неподвижно, кожа белее мела, губы еле шевелятся. Врачи не совсем понимали, что с ней происходит, и на всякий случай нас не обнадеживали. Я очень беспокоился о состоянии её здоровья и, при тех обстоятельствах, не нашел иного выхода, как дать согласие её отцу. Всё, только бы она выздоровела, и, поверьте, выздоровление не заставило себя долго ждать. Так мне пришлось заняться предприятием, перед которым много лет испытывал трепетный ужас.

Потребовались годы, чтобы я перестал бояться своих клиентов и их дел. Однако сейчас похороны для меня уже рутина. Страха больше нет.

Дэн замолчал.

– Ещё «Чёрта»? – спросил Дэниц.

– Пожалуй, – кивнул собеседник.

– Так ваша супруга сейчас с вами в деле? – попытался уточнить хозяин «Самой счастливой закусочной».

Дэн грустно усмехнулся:

– Супруга покинула меня, вот уже лет десять тому. Сбежала с тренером по фитнессу. Ей врачи порекомендовали занятия фитнессом, и я оплачивал индивидуального тренера. Этот качок пришелся ей по душе. Думаете, он бегал вокруг неё, как я? Ничего подобного! Он заставил её регулярно тренироваться, обливаться ледяной водой, ездить на велосипеде – каждый день не менее десяти километров… Сейчас Эмилию не узнать, она превратилась в пакет мышц, смотреть тошно! Вместе они открыли большой тренировочный зал – на деньги, кстати, оставшиеся от продажи нашего дома. Расставаясь, она милостиво отписала мне бюро, себе забрала дом. Сказала, что отец «обеспечил меня состоянием в виде процветающего гешефта», ей остается только недвижимость…

Дэн грустно усмехнулся. Приятели молча выпили по глотку из своих бокалов.

– Да. И вам никогда не приходила на ум идея бросить похоронное хозяйство и вернуться в любимое дело? – полюбопытствовал Дэниц, – ведь стоит слегка напрячься, и вы опять станете профи. Мне кажется, полезнее строить для людей жилища, чем предавать их земле… Продайте эту чертову контору – вам хватит средств без спешки оглядеться по сторонам, найти новое интересное место в деле, которое изучали и любите до сих пор!

 

– Вы думаете, друг мой, я смогу опять начать? – недоверчиво спросил Дэн.

– Ни минуты не сомневаюсь! – запальчиво выкрикнул Дэниц.

Очевидно было, что рассказ владельца похоронного бюро его взволновал. Он встал с места и начал беспокойно ходить из угла в угол.

– Плюньте на это заведение, Дэн. Вы никому уже ничем не обязаны. Забудьте вашу спортсменку. Продайте бюро и начните жить своей жизнью. Мне вот это удалось, кажется, и сейчас я герой!

Дэн в сомнении покачал головой.

– Боюсь, ничего у меня не получится. Не всем дано заново научиться строить, даже если кирпичи те же самые…

– Хотите, я найду кого-то, кто перенял бы бюро? – не унимался Дэниц, уж очень ему хотелось убедить соседа в собственной правоте. – Завтра же позвоню знакомому с биржи труда, у них там полно разных типов ошивается. Дело беспроигрышное. На такое легко ссуду дадут.

– Погодите-ка, – остановил его Дэн, – я не готов к этому шагу. Я один, мне некому помочь. Меня сейчас не так работа угнетает, как одиночество. Вечерами вокруг тебя только стены и потолок. Ты сам себе собеседник, друг, оппонент…

– Не понимаю вас, – покачал головой Дэниц, – не могу понять. Я вечерами наслаждаюсь одиночеством: никто не жалуется на мигрень, не предъявляет претензий, не ждет от тебя «зрелых мужских поступков». Ты принадлежишь себе и делаешь всё, что душа просит.

– Моя душа, друг мой, просит тепла, ласки приветливого разговора… Как хочется всего этого после вороха чужих бед! Улыбки хочется, понимаете, смеха – но не самому себе, не про себя! А вокруг стены и потолок, потолок и стены….

Через окно хозяин закусочной глядел вслед уходящему соседу. Тот вышел, слегка пошатываясь после бутылки «Чёрта». Отправился, конечно, спать в бюро – до дома далековато, да и погода дрянная.

В ту ночь Дэницу снились потолки и стены чужого дома. Пустые комнаты, белые, одинаковые, длинной анфиладой они тянулись в никуда. От каменной белизны, бесконечно однообразной, сводило скулы, хотелось кричать – но из горла вырывался лишь жалкий писк; хотелось убежать прочь, но выхода не было видно. Как никогда обрадовался он пробуждению и брезжущему за окном утреннему свету, как и осознанию того, что увиденное – только сон…

Следующим вечером Дэн опять сидел в кафе у соседа.

– Простите, Дэниц, я вчера кое-что от вас утаил… Дело не только в одиночестве. Знаете, среди нескольких похоронных процессий, с которыми я в детстве всё же столкнулся, была одна очень странная, не могу её забыть. Представьте: оркестр духовых, машина с почившим, а за ней – никого! Ни одной живой души! Глазам своим не поверил. Ничего подобного до тех пор не видел. Спросил маму, почему так. «Ах да, это хоронили господина К., он был совсем одинок при жизни…». Представьте, меня это тогда так впечатлило, что я зарекся завести не только дом, но и жену, как минимум, трёх детишек, собаку и канарейку.

Дэн усмехнулся и, не дожидаясь приглашения хозяина, сам плеснул себе «Чёрта».

 

ххх

Прошло ещё несколько месяцев. Зима была на исходе. «Самая счастливая закусочная» отпраздновала свою годовщину. Соседи Дэн и Дэниц, стали за это время закадычными приятелями. Они встречались по нескольку раз в неделю: выпивали, закусывали, говорили – всё больше о разном и незначительном. Дела закусочной шли очень хорошо, но последние недели Дэниц казался задумчивым и рассеянным, чего не наблюдалось раньше. Знающим его поближе могло бы показаться, что вышел из строя один из генераторов, обеспечивающих этого человека светом и теплом.

Завершив первый рабочий день после недельного отпуска, Дэн отправился к соседу с намерением закупить у того ящик «Чёрта»: в отпуске его недоставало.

У входа Дэн заметил, что с окон закусочной исчезли букеты ромашек.

Дэниц был вежлив, но не проявил былого радушия: казалось, он куда-то спешит. Сразу почувствовав это, Дэн решил тут же распрощаться. Однако хозяин вернул его, усадил на привычное место, налил вина.

– Где ромашки, Дэниц? – поинтересовался Дэн.

– А ну их… – хозяин махнул рукой. – Я не рассказывал вам… не уверен был, что из этого что-то выйдет. Но теперь уже можно. Мы с Джекки опять вместе.

– Хорошо. А ромашки причем?

– Она сочла их полной безвкусицей и велела немедленно убрать.

 

ххх

 

Прошло ещё несколько месяцев. Закончилось лето. Как-то теплым сентябрьским вечером пожилой господин со старомодным парусиновым зонтиком, на который он опирался как на трость, подошёл к двери совершенно серого дома – самого серого среди серых домов на улице Штайнграу. Он хотел было зайти внутрь, но его остановил прохожий.

– Извините, вы не подскажете, где тут «Самая счастливая закусочная»?

– Вы стоите перед ней, – улыбнулся пожилой господин, – вот вывеска, – он указал зонтом на висевшую над дверью слегка покосившуюся, жухлого цвета панель с надписью.

– Ах, вывеску-то я увидел, но подумал, что это какая-то другая закусочная… Не та, «самая счастливая»! Ведь ещё несколько месяцев назад здание было желтым, а входные двери – ярко-зелеными… не узнал.

– Вы забыли на какой улице находитесь, уважаемый. Это улица Штайнграу, кроме серого тут не уживается ни один другой цвет, – пожилой господин учтиво приподнял шляпу и подмигнул незнакомцу. – На правах старого учителя позволю себе дать вам совет: старайтесь избегать каких-либо дел на улице Штайнграу, но если вы здесь всё же оказываетесь, не задерживайтесь надолго!

 

Милана Гиличенски (Штуттгардт)