* * *
В детстве мне сутулиться
Мама запрещала,
И Тверская улица
Вся по швам трещала,
Если неуверенно
Я по ней гуляла,
Если вдруг, как велено,
Плечи расправляла.
Все валилось, рушилось,
На куски ломалось
Там, где неуклюже я
Просто распрямлялась.
И чужие стены я
Походя разбила.
Места мне, наверное,
Слишком мало было.
Ане
Помнишь блики тротуаров
В самом первом сентябре?
В коммуналке – Аристаров,
В третьем, маленьком, дворе.
Во дворе газон неяркий,
Не украшенный травой.
Выбегает из-под арки
Женька Курочкин. Живой.
Вон ты: голые колени.
Без очков или в очках?
Солнцу радуется Ленин
С октябрятского значка.
Стану в сорок раз бездомней
Водку вылакав до дна,
Если ты не вспомнишь.
Вспомни! Я не выдержу одна.
Невский
Невский состоит из шумов и обрывков слов,
Толпы, автобусов, машинных гудков.
Я лечу по нему над тысячами голов,
Над устойчивой враждебностью трех веков.
Я чужая здесь, быть не могу чужей,
Боюсь, что меня давно выдают уже
Голос, глаза, нос, форма ушей
И запись ужасная в паспорте — “ПМЖ”.
Я волос, как сказал поэт, не брала у ржи,
Я вообще легко приживаюсь в любой среде.
Мне все равно, все равно, все равно, все равно, где жить.
Но я не могу родиться больше нигде.
* * *
Где закопан дар лирический
Под асфальт двухслойный,
Где направо сад Таврический,
А налево — Смольный,
Где орали друг на друга мы
Дико и истошно,
Где и весело от ругани
Было нам, и тошно,
Там, где с коммунальной площади
Некуда деваться,
Где я, длинная и тощая,
Праздновала двадцать,
Где бессилием измерена
Ненависть к Отчизне,
Я вернусь туда — уверена —
В следующей жизни.
* * *
От ностальгии нет лекарства,
Хоть водку ведрами хлещи.
Перед глазами красный галстук,
В столовой школьной снова щи,
Тарелка липкой каши манной
И с сухофруктами компот.
Внизу, в медпункте, Марь-Иванна
Освобожденья выдает
Девчонкам, у которых ЭТО,
Что нездоровы, так сказать,
Гигиенических пакетов
Поскольку просто не сыскать
В аптеках, как и в магазинах,
Где полки девственно пусты
И загибаются в корзинах
Морковки хилые хвосты.
Запущенная коммуналка,
Полураздолбанный трамвай…
И так всей дряни этой жалко —
Хоть водку пивом запивай!
Маятник Фуко
Нам было просто и легко
Входить и видеть слепо
В соборе маятник Фуко,
Огромный и нелепый.
Бесстыже что-то он чертил
С настойчивостью детской,
Но землю он мою крутил
Вокруг оси советской.
С тех пор прошло сто тысяч лет
В тумане и во мраке.
В соборе маятника нет.
Забыл его Исаакий.
И только очень далеко
В глухом нерусском штате
Качает маятник Фуко
Без устали Создатель.
Детство
Прибиться к остальным ученикам
Пыталась. Нагибалась и кивала,
И голову руками прикрывала,
Но всё равно – лупили по рукам.
* * *
Лечу самолётом из Денвера до Нью-Йорка,
Кучевых облаков пронзая торосы,
Думаю: я когда-то была комсоргом,
Собирала комсомольские взносы.
«Две копейки, – говорила Мелентьеву грубо, –
Вылетишь из комсомола иначе».
У него, как всегда, был один рубль,
У меня, как всегда, не было сдачи.
Потом заполняла ведомость кое-как, убого,
Относила в комитет комсомола.
В ведомости сразу искал фамилию Коган
Не-помню-как-звали – комсорг всей школы.
«С кого денег в этот месяц насобирали? –
Спрашивал меня, улыбаясь косо. –
О, Коган-то не уехала в свой Израиль,
Всё ещё платит комсомольские взносы».
Где это было, в какой идиотской пьесе,
В театре какого провинциального пошиба?
«Спасибо», – на выходе говорю стюардессе.
И она, улыбаясь, по-английски отвечает спасибо.
* * *
Знаю: до последнего вздоха,
До последнего всхлипа мне,
Привередливой, будет плохо
В этой самой лучшей стране.
За дешёвый компотец в жилах
Неподъёмную дань плачу.
Эту я полюбить не в силах
И другой – уже не хочу.
* * *
С Леной Самсоновой дралась в раздевалке
Классе, наверно, в третьем.
Отличников – сказала она – не жалко
И мы ей за всё ответим.
Она сказала, что я уродливая еврейка,
А сама Лена была веснушчатая блондинка.
Она повалила меня на скамейку
И била по голове чьим-то ботинком.
В памяти эта нелепая сцена
Сменяется радостными картинками,
Но где ты теперь, Самсонова Лена,
Кого теперь колотишь ботинками?
Что, думаю, если бы встретиться нам случилось?
Я с тех пор драться так и не научилась.