Анна Германова — Стихотворения

Связанные статьи

Анна Германова

Май 26, 2018

1. Полынья.

 

Мосты наводишь, лепишь пелену

кисельных берегов, на ней — дома,

но стоит оступиться в полынью

десятилетней давности письма —

 

и без остатка чёрная дыра

тебя вбирает, поглощает свет,

вычерпывает воздух. Умирай

в воронке слов, которым десять лет,

 

во льдах летейских, в пламени реки,

не ставшей ни свободой, ни судьбой…

Гори за то, что было не с руки

сжигать мосты и письма за собой.

 

 

2. Несвобод.

 

Ни в земле, ни на небе нездешний свет

не нашёл меня. В мёрзлых когтях ветвей,

в рыжей шкуре — невылинявшей листве,

на изломе зимы, на сколе

 

валунов, заложивших мне небосвод,

прорезается скрытое естество.

Как бы я ни пыталась зашить его

в мешковину моей неволи,

 

где бы ни хоронила — живёт, саднит,

истончает мне ночи, сминает дни,

заполняет на вдохе собой одним,

не пуская во тьме исчезнуть.

 

То в озноб загоняет, то в семь потов,

тесноту меж грудиной и животом

превращая в сплошной световой поток,

уходящий из бездны в бездну.

 

 

3. Ворох листьев.

 

Тянется солнце нитями паутин

через основу стволов и утOк ветвей,

ткацкий станок Пенелопы, руда и синь,

бег челнока в летучей сухой листве.

 

Мне не связать узлов и не счесть петель,

сотканных за день, распущенных до утра.

Листья в последнем касании ломких тел

дышат всей грудой, холода в грудь набрав,

 

тают на вдохе в пламени синевы,

пресуществляются в ткань, на которой я —

просто летучий ворох сухой листвы,

ржавчины неба, горечи бытия.

 

 

4. Свято место.

 

Весь этот город, он давно не твой,

фасада фальшь и ветошь декораций.

А в настоящий город не добраться,

искрящий в коромыслах Кольцевой

всем нашим смехом, гомоном и светом,

гоняющий по яркой сетке веток

своей подземки солнечный прибой.

 

Весь этот город — тот, что был твоим —

не выгнет куполами поднебесье.

Он так составлен — из тончайшей взвеси

имён по старым книжкам записным, —

что, словно Китеж-град, неосязаем

в тех палестинах, где с холмов сползает

вторая Византия, третий Рим.

 

Весь этот город выцвел и остыл,

но свято место не бывает пусто.

Горчит речитатив сорокоуста,

роняя поминальные листы

по стогнам всех пределов и наречий,

твердит тебе о том, что «время лечит»,

и расставляет на полях кресты.

 

 

5. Чертополох.

 

Не оглянусь на гул и грохот,

столпом не стану соляным

в стальных скобах чертополоха,

в насечке ягод белены.

 

Стопой ни камня не задену,

не отпущу последний взгляд

метаться там, где были стены

мгновение тому назад.

 

Всё выше дым на месте дома

и купол холода в груди.

Легко, привычно, невесомо

терять, прощаться, уходить.

 

 

6. Триста способов дышать.

 

Искать следы, дыхание стихов,

их узнавать по вихрю лепестков

под розовым зонтом японской сливы,

по лишаям на взлобье валунов,

по грохоту сомкнувшихся валов

над косо вставшим парусом расшивы,

 

по резкой зимней графике ветров,

по сизым сигаретам вечеров,

где все ещё смешливы, здравы, живы,

где прямо в ночь мироточит окно,

где автобанов оптоволокно —

подлунный пульс — течёт без перерыва…

 

От золотых таврических ворот

неназванный Никто опять плывёт

на поиск объективного мерила.

Уравновесив пригоршнями слов,

качнёт весы, но весь дневной улов

прибоем изначальных смыслов смыло.

 

И там, где ключик совпадает с дверцей,

ещё чуть-чуть — и горлом хлынет сердце,

звеня, на дно небесного Ковша —

не пить, не оперить, не опереться!

Замкнуть и знать: не соль, не цель, не средство,

а просто триста способов дышать.

 

 

7. Улисс

 

Ответь, Улисс, когда мы отплывём

с конца земли, где догорает Троя?

Спрямляя петли моря кораблём, —

его, конечно, заново построим, —

закрыв глаза всем статуям богов

от семивратных Фив до дельты Нила…

 

Уже распахан чернозём небес,

и лемех циклопического плуга

проводит завершающий надрез,

дымясь и содрогаясь от натуги,

на млечной полосе ночных лугов,

где звёзд извёстка в борозде застыла…

 

…Забудь часов литую чешую

и душный сноп полуденного света

в иные времена в ином краю

на темени ржаном полей прогретых…

…Ломая очертанья берегов,

нас выбросит из звёздного творила

 

развязная назойливость звонка,

застрявшего в пространстве заоконном.

В иных мирах уже прошли века,

воздвиглись и упали вавилоны,

а здесь, в охвате меловых кругов

томится солнце, расточая силу —

 

слепую ярость медного быка —

на клинопись иголки патефонной,

одушевляя пряжку ремешка

твоих часов и пробку от флакона

гранёного, в котором нет духов…

Ответь же мне, Улисс, что с нами было?

 

 

8. Медосбор.

 

Всё медленней песок, всё протяжённей время,

меж пальцев уходя, течёт земная ось.

В неназванном саду, в до-яблочном эдеме

цветёт по кромке сна кустарник-медонос.

 

Так долог летний день, что воздух неподвижен

и не проводит к нам ни смыслов, ни словес,

не преломляет свет… Пусть я тебя не вижу,

но жар смежённых век свидетельствует — здесь.

 

Скрепляет своды воск. В мерцании пчелином

слетаются миры в ячейки хрупких тел,

на облака пыльцы, на зов несмятой глины,

минуя налегке неведомый предел.

 

И кажется, что там, где полдень не зависит

от поясов, часов, вращений и орбит,

ручью в скобах ключиц меж дном земли и высью

никак нельзя болеть. И всё-таки — болит.

 

 

9. Перегной.

 

Под какими листьями в землю лечь,

где любить, родить и растить детей,

им из горла в горло вливая речь

в её грозной праздничной полноте,

 

по каким оврагам, снегам, стерне

семь хлебов из камня, семь пар сапог

источить дотла — выбирать не мне.

Все узлы и петли моих дорог,

 

суматоху слов и тщету шагов

осенит берёзовый перегной

от чужих корней, берегов, богов

и задышит прелью земли родной.

 

 

10. Домовина.

 

От смежённых век

оснежённых рек

проведи рукой —

кочергой, клюкой —

 

по сугробам щёк

не в парчу и шёлк,

а в дублёный луб

отвердевших губ,

 

ткни в колодец рта,

в гулкую гортань,

в стылые ручьи

под венцом ключиц,

 

где знобит порез

о нательный крест,

выпяти вперёд

вереи ворот,

 

свайные столбы

нежилой избы,

и не верь тому,

что в твоём дому

 

в рёбрах под стрехой

в тишине глухой

больше не болит

мёрзлый ком земли.

 

 

11. Ров.

 

Собраться бы с духом и мыслями

в холодном и ровном огне.

Не надо ни слёз, чтобы выстоять,

ни гнева, ни ярости мне,

ни жалости, только не поздно бы

овраг запечатала мгла,

хватило б дыханию воздуха,

тепла бы хватило телам,

хватило бы времени высмотреть

во рву за отвалом песка,

куда за секунду до выстрелов

мне падать с детьми на руках.

 

 

12. Птичья Библия. Исход.

 

Весь этот дом, весь этот сад

с его Синаем и Фавором

возносят к небу слитным хором

детей синичьи голоса.

 

Везде струится горний свет

и каждый день клокочет смехом

и щебетаньем под застрехой

в чердачной жаркой синеве.

 

Здесь звёзды низкие дрожат

над кровлей зимними ночами,

по сонным вскрикам различая

щегла, малиновку, чижа.

 

И в этот дом, и в этот сад

с прудом – Генисаретским морем

под сводом кущ Мамврийских — вскоре

последняя придёт весна.

 

И дом, и сад уже не вам

в удел, в приданое, в наследство,

не ваше осеняет детство

рябин и яблонь тихий храм.

 

Малиновка, щегол и чиж,

я с вами, Господи, я с вами!

Вот наши тени над домами,

на скатах черепичных крыш,

 

последний промельк в пустоте

меж гулких стен Иерихона,

на перекрестиях оконных,

в небесном частом решете.

 

 

13. Яблони.

 

Дом, который я покину,

птицам отдаёт лесным

стены, а репей и сныть

меж камней вбивает клином.

Сад всё выше зарастает,

растворяется в траве,

поднимается наверх,

погружается всей стаей

в реку млечной тишины,

там, где яблонь сотни сотен.

Свет от них текуч и плотен,

он снопом стоит сплошным

в этом царстве, славе, силе,

зыбкой горней синеве.

Две из них мы посадили

в год рожденья сыновей.

 

 

14. Брод.

 

Меня всё меньше. Илистое дно

на карте не означенного брода

уходит прочь. Я с этим дном — одно,

я — камень, отороченный с испода

 

лишайником, мешающий везти

увязанную наскоро поклажу,

я — тростниковый берег и настил

неверный через топкий брод, и даже

 

неровного дыхания пробел

над колесом, увязшим по ступицу.

Но в гиблый омут жалости к себе

не приведи мне, Боже, оступиться

15. Смола.

 

Забывай, заравнивай, закрывай

западни глухие окольных троп,

заметай могильный курган, трава,

зашивай щербатые рты костров,

прорастай под теменем сквозь висок,

костяным осколком в пустой кувшин.

Время откочёвывать на восток,

не оставив западу ни души,

ни следов кибиточных, ни святынь

на равнине, выветренной дотла,

где за краем каменной немоты

запечатала горло моё смола.

 

 

 

Изверившись в ровном и прочном,

брести по камням и стерне,

где частые гребни обочин

под рёбра подхватят тесней,

ветвями возьмутся за плечи,

поднимут, упасть не дадут.

Так легче, так всё-таки легче

врастать, избывая беду,

в своё бездорожье всем телом.

Суровой холстиной степей,

бечёвками троп запустелых

стреноживать сердце, скупей

тоску свою мерить словами,

пока в её мраке горит

едва различимое пламя

и боль выжигает внутри.

 

 

17. Подорожная.

 

Обездвижела, обезножела,

обескрылела — не взлететь.

Ни ключом, ни словом острожную

разомкнуть невозможно клеть.

 

Что подъёмная, подорожная

сила, грамота — всё одно.

От нужды ль, от щедрот положено

лишь одно в пол-листа окно,

 

в нём овчинного неба занавес,

перечёркнутый снегом свет…

Ни к чему под ним не привязывайся —

ничего твоего здесь нет.

 

 

18. Колокол.

 

Дорожные рытвины карие

обварят бока февралю.

Разбойное тёмное зарево

насквозь просмолило петлю

моей колеи, что накинута

на вздутое горло реки,

причалы с разбухшими спинами,

слепые от слёз ивняки.

Упрётся под челюсть осколками,

прорежется в дёснах песка

не голос, а сорванный колокол,

оставшийся без языка.

 

 

19. Вечный жид.

 

Край ночного плотного полотна

рассекает искра, числом одна,

пробивает влёт пелену окна,

тлеет на пороге,

гонит жар по жилам, печёт в груди,

лишь завёл глаза — поднимись, иди,

Вечный жид, ты вечен, пока один

и пока в дороге.

 

Квиринал, Яникул и Палатин,

а за ними — поле перекати,

петли мимо Рима плетут пути,

уводя к востоку.

Стремена ущелий, стремнины рек,

где приклонишь голову, человек,

на ночлег в лесной ли, степной траве

под совиным оком

 

не тебе отмеренных тысяч лун?

На какой курган, за какой валун

занесут ветра кости да золу,

кочевое семя?

На какой невысказанной строфе

в тесном подреберье небесных сфер

прорастёшь в бессмертие, Агасфер,

и отменишь время?

 

 

20. Бересклет.

 

Нет, не Улисс, ты видишь сама — другой.

Тки, Пенелопа, контуры берегов,

саван самой себе, ты и так в гробу,

прошлое в колыбели качать забудь!

 

Память — не самый добрый из верных слуг —

снова кладёт дитя в пеленах под плуг,

всю тебя — на жаровню безмужних дней,

вяжет узлом к хвостам четырёх коней,

 

в степь выгоняет, и размыкает сеть,

и отпускает сердце твоё лететь

оземь и в осень, в яростный бересклет,

там, где по копьям сосен стекает свет.