Стихи из старых и новых тетрадок

* * *

Заката ходят снегири,

Сугроб цифирью зачернили.

На Кировской душок ванили

Из магазина «Чай» сквозит.

 

И от зари до фонарей

 

Всего минут пятнадцать ходу,

И переулками в охоту

Кварталы снега прохожу.

 

А в них пустоты всех ушедших

Хранят былые очертанья,

Так небом, если рухнет зданье,

Хранится долго силуэт.

 

* * *

История — труд странный скарабея,

Катается, растёт дерьма кусок,

И в потном классе слышится звонок —

Конец урока и Помпея Гнея.

 

И кесарь в вестибюле, бронзовея

От маршальской звезды и до сапог,

Конечно, лучше выдумать не мог,

Когда сыграл в витрину мавзолея.

 

Но года три ещё до той поры,

Как чердаки и задние дворы

Откроют путь любителям ко гробу.

 

И трупы школяров и детворы —

Послушные народные дары —

Набьют и мертвую его утробу.

 

ВОСТОЧНЫЙ ОРНАМЕНТ

 

Борису Волисону

 

Накануне похода, по слову прорицателя,

шах принёс в жертву во имя победы свою

любимую наложницу красавицу Сурайю.

 

Рука суха, раскосый взгляд —

Горят неверные, горят,

Дымится кровь на плитах зданий…

Но к торжеству примешан яд —

Ты, Сурайя, всего желанней!

 

Эй, звездочёт… И ты, мудрец…

Да замолчите, наконец!

Что мне до ваших тёмных знаний?

И что мне истины венец?

Ты, Сурайя, всего желанней!

 

И песен, плясок сладкий плен

Не застят белезны колен,

Бледнеет слог певца преданий,

И пир, и казнь — всё жалкий тлен —

Ты, Сурайя, всего желанней!

 

Сменяет шахматы вино:

Хмель и похмелье — всё одно,

И не избыть воспоминаний,

И из под ног уходит твердь.

Иди, ты мне желанна, смерть,

Но Сурайя всего желанней!

 

БАЛ

 

В любовных сердце упадает стонах,

В музыке вальса, локонах, поклонах;

Гвардеец брав, и князь хорош – ей-ей! –

И маменьки глядят в лорнет на оных,

Загадывая дочечкам мужей.

 

Ну, что ж, не зван – лишь по усам текло.

С младых ногтей запомнились зело –

Ещё в школярстве – проза и преданья,

Поэзии «страданья-упованья»,

Дворянских гнёзд безумье и тепло.

 

Вальсируют легко в стране недужной

Виновники её паденья – каждый…

В Берлине допиваю свой бокал.

Затих оркестр. Короче – кончен бал.

 

* * *

Чем ближе смерть, тем явственней детали

Картинок жизни – каждый шаг и миг –

Одну из них явил мне твой двойник

В берлинском баре… Помнишь? – да едва ли! –

 

На Сретенке в сткляшке мы сидели,

Когда раздался грохот, звон и крик –

Скользнувши по столу, упал старик,

Кальсоны из его штанин синели.

 

Не угадать отседва свой уход.

Примчит повеса? Докторский уход?

Вполне ведь может вывернуть и так,

Когда в апоплексическом ударе,

Как тот старик, ты попадёшь впросак

На Сретенке или в немецком баре.

 

* * *

Где фрау Мацке? Почто не встречаю?

Не то, что не чаю выпить с ней чаю,

Я с этой фрау был мало знаком –

Morgen! – приветствовал. Или кивком.

Почто не встречаю я маленькой Мацке

В стоптанных туфлях, в шляпке дурацкой?

 

Она умерла где-то ранней весной,

Соседка по дому – этаж надо мной.

Да кто мне она? Да и я ей не нужен.

Но чудится вдруг – стала улица уже,

Дома что ли ниже, пиво пожиже.

Вот вроде она, но подходишь поближе…

 

Почто не хватает мне старенькой Мацке

В стоптанных туфлях, в шляпке дурацкой?

 

ХАВА

 

Сейчас разверзнется, сейчас произойдёт

Решение от бремени, и чудо

В который раз означит свой приход –

Плод явится из рваных мышц, оттуда,

И вышней волею жизнь не прервёт

Свой тайный путь и смысл неясный…

И женщина мычит и воет, и орёт.

Неужто впрямь трудания напрасны –

Всё только блуд и кровь, и пот?..

 

* * *

И прибыл друг мой в Иерушалаим,

Сменил «Будь здрав!» на мудрое «Лехаим!».

И если граппу починает в паре,

То наливают каждый в свой стакан.

И видится ему, слезою осиян,

Стакан на ветке в Сретенском бульваре.

 

Он восседает в шалаше в Суккот,

Задумчивый и никого не ждёт.

Того гляди, какой-то сукин кот

Придет,

Cобьёт музыку, сгинет фраза…

И вдруг — аж оторопь берёт!-

Натужно воет и орёт,

Взобравшийся на минарет

Горластый муэдзин,

Зараза.

 

Во граде происходят дни Творенья,

В ограде он кроит стихотворенья.

Неспешно отложив своё стило,

Он видит: Трубная от зноя мреет,

Трамвай гремит от Чистых до Гило,

И времени песок хамсином веет.

 

КАРТИНЫ

/Сонет с вариантами/

 

Памяти художника Виктора Зарубина

I

 

В растресканном багете золотом,

Как будто бы во сне – и сами в спячке –

Вдруг возникают старые рыбачки,

Цветочницы и море за мостом,

 

Баркасы, и на берегу крутом

В чепцах чухонки, сгорбленные прачки,

Бельё везут на деревянной тачке,

И, как сосна, белеет в соснах дом.

 

 

Там дамы. Музыка. Мужи во фраках.

Крокет в саду. И англичанин в крагах –

Их тени сохранил фотоальбом.

 

Все без могил уйдут, сгниют в бараках –

Ты, гимназисточка, ты, прапор в баках, –

Тень близкой смерти на лице любом.

 

II

 

В растресканном багете золотом —

С зонтами барышни, в платках простачки,

Наездники, закончившие скачки,

Цветастый, словно клумба, ипподром.

 

Фонарщик влез на столб. Внизу гуртом

К вечере шествуют и, точно квочки,

Судачат маменьки, болтают дочки,

И море плещет в сумраке густом.

 

И на Москве, лишь за угол сверну,

В гулянии народном, пенье, пьянстве

Вдруг слышу звук рисованной волны,

Стою, как вкопанный, — ни тпру, ни ну! —

Посредь столицы в «праздничном убранстве»

Ввиду труда, единства и весны.

 

III

 

В растресканном багете золотом —

Бриз, мачты яхт — и в разнобой, и в качке;

Две дамы на мостках и их собачки —

Бесхвостая, а слева — та с хвостом.

 

Жасмин в цвету. И за его кустом

В любовной и томительной горячке

Хлюст в канотье и кипенной сорочке

К девице движется с открытым ртом.

 

Картин тех нет, да и самой стены —

Эпоха провалилась за обои,

Но почему-то не даёт покоя

В быту печальной и глухой страны

Тот живописный бег и звук волны,

Белевший круглым гребешком прибоя.