Русско-немецкий интернет-журнал inter-focus.de Русско-немецкий информационно-аналитический и литературно-художественный журнал
Связанные статьи
(рассказ)
Перед отъездом я продал свой старый «Запорожец» за двести долларов. Цена, я вам скажу,вполне приличная. Ну, дешевле просто никак было нельзя. Просто неуваженье было бы ко всему украинскому народу, который этот автомобиль сочинил. Но мой сосед Иван долго думал, но торговаться не решался. Знает мой крутой нрав. Я ведь и пошлю подальше.
Потом Иван признался: мечтал он купить иномарку, но понял, что уже не успеет накопить денег на заграничную машину. Всё-таки возраст. А тут такой случай: отдай четыре пенсии, и на тебе – машина.
А когда я сказал, что Украина нынче тоже заграница, и «Запорожец», как ни верти, иномарка, Иван совсем развеселился. И мы ударили по рукам.
Я жил бобылём не первый год. А тут сошёлся с учительницей французского языка. Я в той же школе немецкий преподавал. Но когда я стал давать сбои, всё-таки возраст, разница в двадцать лет, она ушла к преподавателю физкультуры. Он помоложе меня. Но вижу, и он не доставляет ей радости. Ходит печальная. Я ей говорю: «Ну, что твой спортсмен, только на коротких дистанциях хорош? С длинных на первой минуте сходит?»
Молчит, краснеет. Другой раз выдавит: «У тебя только одно на уме». Но меня уже понесло. Говорю: «Старый конь борозды не портит». Ей бы ответить: «Но глубоко не пашет». Но, видишь ли, скромная. Хоть и французский преподаёт. Жизни не знает.
В наших-то школах всё больше на теорию напирают. Всё про тычинку да пестик. Знала бы жизнь не из окна школы, глядишь, со мной в Германию укатила бы. А то всё: «Ах, Родина! Ах, Родина!»
А по мне Родина там, где лучше.
Я воспитывался в детском доме. В школе-интернате мне легко давался немецкий язык.
Наверное, сказывались гены. Родителей я своих не знал. Позже мне сообщили, что они были расстреляны перед войной как немецкие шпионы. И, как выяснилось потом, по ошибке.
В те годы часто преступление называлось ошибкой. Наверное, по ошибке расстреляли и
того солдата, который приставил пистолет к затылкам моих родителей, и офицера, который скомандовал: «Пли!».
И сейчас я тупо смотрю на пожелтевший документ – справку из архива КГБ о реабилитации моих родителей. И ни одна мысль, ни одно чувство не возмутится во мне. Не закричат в мучительной боли. Время – святой целитель. Всё проходит, всё проходит.
Мне было пятнадцать лет, когда меня вызвал в свой кабинет директор интерната и передал эту справку. Он сказал: «Береги её как зеницу ока. Она поможет тебе жить в этой жизни». И заплакал.
Добрый, милый старик. Он прикладывал к своим глазам белоснежный платочек и не
стеснялся своих слёз. Встал, обнял меня за плечи, сказал: «Иди, поплачь. Будет легче».
Я катался по полу своей комнаты, кусая губы до крови. Но крик застрял у меня в глотке. Никто не услышал ни звука.
Как сына незаконно репрессированных родителей, меня с моими тройками приняли в педагогический институт. Какие уж там знания в школе-интернате. Да и я не отличался особым усердием.
Иногда мелькает циничная мысль: «Кем бы я стал, если бы не справка КГБ».
Моя «бывшая» не задержалась и у физкультурника. Тот тоже не выдержал темпа, что задавала «француженка». Уж я-то знаю её повадки. Ушла она к математику. Но, видимо, перебесилась, наконец. Математик совсем не подходил для гонок. Белесый упырь. Вечно обсыпанные перхотью плечи чёрного пиджака.
Но меня она продолжала замечать. И при любой встрече, что в школе неизбежно, всегда ироничное, этакое, французское: «Как поживает наш стареющий бонвиван**?»
Я тоже отвечал иронично, но грубовато, без французских изысков. Сейчас уже не помню,
что. Но в голове застрял вопрос: «Почему это вдруг наш?» Вслух я её спросить не решился, потому как в то время жил с официанткой нашей школьной столовой. Я не рекламировал наши отношения, что очень обижало мою избранницу. Ей очень хотелось общественного признания. Но в мои-то годы! Шестьдесят всё-таки. Народ не поймёт.
Однако разве объяснишь это сорокалетней неразвитой женщине. Я имею в виду мою официантку.
Как выяснилось, моя связь с официанткой была тайной только в моём воображении.
Меня вызвала директриса, известная всему миру «синий чулок». Сказала:
— Кауфман, мне доложили…
— Это сплетня, – невежливо прервал я её.
Директриса не удивилась моей догадливости. Школьная жизнь быстро отучает чему-либо удивляться.
— Не знаю, но источник заслуживает всяческого доверия. – Oна строго смотрела на меня поверх очков.
Я сказал: «Мы взрослые люди».
Что было весьма разумно.
— Но не забывайте, мы работаем в советской школе. – Директриса снисходительно улыбнулась. Мол, приходится объяснять прописные истины.
Шёл последний год советской школы.
Я прочитал в неподкупных глазах директрисы: «Седина в бороду, бес в ребро».
Я ей ответил злым взглядом: «Старая грымза!».
«Источником, заслуживающим всяческого доверия», несомненно, была моя «бывшая».
Верно, и с математиком у неё возникли проблемы, и она стала проявлять естественный интерес ко мне. Поймите меня правильно. В школе не так уж много мужчин, способных к бою. Есть, правда, пара юных выпускников педвуза. Но моя «бывшая» – женщина с принципами. Я же, простите за банальность, два раза в одну реку не вхожу.
К тому времени пришел мне вызов из Германии на постоянное место жительства.
В стояла жара. Раскалённый воздух Сахары накрыл Западную Европу.
И, кажется, вознамерился извести всё человечество. Рекордная плюсовая температура
в Германии – сорок один градус по Цельсию. Погибло от перегрева четыре человека. Во Франции рекорд – сорок четыре градуса. Погибло шесть человек. Однако, немецкий телевизионный комментатор, подводя итог десятидневной жары, заявил, что во Франции за последнюю неделю погибло тысяча человек. Не исключено, что среди них люди, умершие от естественных причин. Без паники, господа!
В Германии умерло за этот период от жары… Ах, не хочу говорить ничего плохого о стране моего пребывания.
Ночь. Открытое окно дышало жаром. Мне снился жуткий сон: я в переполненной людьми комнате. А народ всё прёт и прёт. Меня сдавливают со всех сторон. Уже нечем дышать. Ужас охватывает меня. Я кричу: «Стойте!» И просыпаюсь от тяжёлого удушья. Липкий страх поднимался от живота к груди. У меня не было никаких лекарств, которые бы помогли мне. Вызвать ночную медсестру мне было стыдно. Вот стыдно, и всё. Так и умирают люди от стыда. Я уселся поперёк кровати. Дышать стало несколько легче. Но недолго. Из окна потянуло запахом отработанного газа. Под окном кто-то завел машину и никак не хотел уезжать. Пришлось плотно закрыть окно.
Напомню, что окна моей комнаты выходили в хозяйственный двор. Днем меня радовали запахи кислой капусты и жареной рыбы.
Я твёрдо решил, что, если доживу до завтра, непременно напишу сердитое письмо администрации.
До завтра я дожил. И вроде не было намеренья умирать и позже. Но проснулся я весь мокрый от пота. Принял душ. Надел бледно-розовую рубашку (хлопок семьдесят процентов), белые, опять же хлопчатобумажные брюки и спустился в ресторан к завтраку.
Действие происходит в реабилитационной клинике одного из курортных городков Германии, название которого начинается со слова «Bad».
Как всякий «Bad», приютивший меня городок обладал собственным минеральным источником. Насколько полезна была вода источника – остаётся за скобками. Но главный принцип: «Не навреди», безусловно, соблюдался. Вода была доступна всем жителям и гостям городка. В парке она раздавалась бесплатно стаканами во время игры духового оркестра. Официантка, юная особа с прелестной улыбкой, напоминала о необходимости вернуть стаканы. Делала она это очень тактично, когда дирижер опускал палочку и вытирал пот со лба.
Итак, я спустился в ресторан к завтраку. За столиком, предназначенным для меня, уже сидела немолодая пара. Судя по негромкой русской речи, я понял: мои соотечественники.
Я чопорно представился: «Mein Name ist Kaufmann. Guten Morgen». Моё длинное «о» и исчезающее «r» в слове «Morgen» звучали очень убедительно. В ответ услышал несносную смесь немецкого и идиш. Меня, как словесника, всегда раздражали корявые обороты речи. А в немецкой речи возмущал неправильный порядок слов в предложении. В русской же речи меня коробит от слов «ложить» и «вылазит».
Я милостиво перешёл на русскую речь. После чего узнал, что передо мной фрау и герр Фридманы.
Обречённо-грустный взгляд фрау Фридман говорил внимательному собеседнику, что герр Фридман давно уже не посещает спальню фрау Фридман. Я, конечно, извиняюсь за пошлость намёка.
Не подумайте, что я из разряда «озабоченных» фрейдистов. Просто ко всем физиологическим проблемам отношусь достаточно серьёзно. Только не спрашивайте, как я их сам решаю. Это уже нескромно.
Первый вопрос, который несмело задала мне фрау Фридман, был: «Вы здесь, по какой линии?». Этот, вроде бы бессмысленный, вопрос понятен каждому эмигранту.
В России меня приучили, что есть два неприличных вопроса: «Сколько вы зарабатываете?» и «Не еврей ли вы?» Не потому, что этих вопросов не задают, а потому что задают слишком часто.
Я сухо ответил, что я немец.
Фрау Фридман испуганно взглянула на мужа. Герр Фридман аккуратно разрезал бутерброд с колбасой на маленькие кусочки и с достоинством положил вилкой один из них в рот. Долго и с серьёзным видом пережевывал.
Мне так и хотелось ляпнуть наше, российское: «Тщательно пережевывая пищу, вы помогаете обществу».
Однако, герр Фридман уже заметил, как я жадно и торопливо глотаю пищу. Детдомовская привычка. Я понимаю, что это дурной тон. Но в России это прощалось.
Я никак не могу привыкнуть к немецкой еде: кислая колбаса, жесткий, как бы недоваренный картофель и трава, трава, трава в разных видах. Можно замычать от этой жвачки.
Герр Фридман определённо давал мне урок хорошего тона. «Хоть ты и немец, а русский плебс из тебя прёт», – казалось, говорило его сосредоточенное молчанье.
-Был я недавно в Израиле, — наконец проговорил герр Фридман. Фраза, кажется, была несколько не по теме, но звучала значительно. – И первым делом посетил…Нет, не Стену Плача. А коровник в кибуце!
— Очень показательно, какой там порядок, — продолжал назидательно герр Фридман. — А всего-то – еврейский колхоз. Зады у коров идеально подмыты. И запах! Навоза? Не скажите. Дорогой немецкий дезодорант. Я, знаете ли, в Молдавии директором колхоза был. Знаю, что значит подмытый зад у коровы.
— И что, в Израиле евреи другие, что ли? – этот мой вопрос как бы возвращает Фридмана в покинутое Отечество.
Герр Фридман задумчиво смотрит на меня.
И, будто отвечая на мои возможные возражения, говорит:
— Вы правы, молдавские евреи в колхозе не работают. Это я на всю Молдавию один еврей-колхозник. Самый короткий анекдот. Даже орден за трудовые успехи получил от советской власти… А Стену Плача я тоже посетил, но позже. Сначала был коровник.
Он засмеялся. Фрау Фридман тоже несмело улыбнулась. Неловко уронила нож на пол.
Смешалась, покраснела. И это чудесным образом преобразило её лицо. Она наклонилась за ножом. У неё сбилась причёска. И я заметил, что на голове у неё парик.
Каждое утро я обменивался с супругами Фридман милыми банальностями.
— Моя утренняя чашечка кофе, – говорил я.
-Мой неизменный бокал виски, – говорил Фридман, наливая стакан морковного сока.
— Ах, мой диабет, – радостно сообщала фрау Фридман, накладывая в розетку Marmelade.
-Я смотрю, вы совсем стали европейцами, – с некоторой долей иронии говорю я.
За иронией прячу появившееся уважение к собеседнику.
-Да, знаете ли, – говорит Фридман – Рубашки меняем каждый день.
Заметил, однако, что я в своей бледно-розовой второй день подряд спускаюсь к завтраку.
Наш разговор с Фридманом продолжается недолго. К английской беседе о погоде я не расположен.
Я прохожу в холл. Усаживаюсь в глубокое кресло. Холл заполняется посетителями. Завтрак закончился. Напротив меня усаживается стройная женщина лет сорока пяти. Отмечаю: «Мой кадр».
Голова женщины подстрижена «под машинку». Но это совсем не портит женщину. Вроде как некий «модерн». Я знаю, что это последствие химеотерапии. Ещё месяц-другой назад она была безобразно лысая. Но сейчас она достаточно хороша. Женщина улыбается мне. Это определённо знак. В Германии женщины самостоятельные. Сами выбирают себе мужчин. Я же ещё мужчина в соку. Я так считаю. Но это между нами. Моя последняя подруга, если помните, школьная официантка говорила, что я похож на Шварценеггера. В миниатюре. Иронию этой неразвитой женщины поймёте позже. Но в сидячем положении мой облик впечатляет.
Я широко улыбаюсь во весь свой фарфоровый рот. (Для сведенья: четыре тысячи евро. Оплачено страховой медициной). Встаю и направляюсь к своей избраннице. Если точнее – избравшей меня. И вижу, как улыбка гаснет на её лице. Женщина как-то тихо теряет ко мне интерес. Я знаю, причина этой метаморфозы – мой великолепный рост, сто шестьдесят сантиметров.
Делаю вид, что направляюсь к журнальному столику. Беру подшивку «Bild», без интереса листаю страницы. Вульгарная газета!
Конечно, бессмысленно разъяснять этой немке смысл классического слогана Козьмы Пруткова: «Зри в корень».
Ну, хватит этих легкомысленных рассуждений. Давайте о деле. Ещё в России, бывало, вдруг схватит в груди. И невозможно дышать. Врачи говорили: «Ах, это стенокардия. С этим можно жить».
А здесь, в Германии мне сказали, что с «этим» жить никак нельзя.
Всё началось с коронарографии.
Коронарография – процедура сложная. В бедренную артерию вводят контрастную жидкость и на экране дисплея смотрят, какие сосуды, подходящие к сердцу, не пропускают кровь. Я видел фотографию своих сосудов. Жгутики кровеносных сосудов превращались в чуть заметную нить. И только эта тонкая нить отделяла меня от смерти. Немец-врач сказал: «Если хотите жить, завтра операция». «Аортокоронарное шунтирование?» — спросил я слабеющим голосом, вдруг вспомнив про нашего первого президента, Бориса Ельцина. Врач не удивился моей просвещенности. Он знал, что я из России. Но он знал и другое: такие просвещённые пациенты – сущее наказание для врача.
Недолго подумав, он сказал мне, что передаст меня другому врачу, который тоже из России. «Вы друг друга поймёте», – сказал он мне на прощание. «Я и вас понимаю», – слабо сопротивлялся я. «Мой немецкий безупречен». – этого я вслух не сказал. В Германии учитель пишется с большой буквы. Так что мне называть себя учителем – просто неприлично.
Черные волосы, слегка присыпанные сединой, и вселенская грусть темных глаз. Это был тот самый врач, который «тоже из России».
— Мой коллега несколько категоричен, – сказал он по-русски.
— Он хирург? – спросил я.
— Да, – ответил он. – Хирург – это отчаявшийся терапевт.- Врач печально улыбнулся, – но мы не будем отчаиваться. Мы посоветовались с профессором. Пока ограничимся баллонной дилятацией на двух сосудах. Вы меня, конечно, понимаете? Мой коллега высокого мнения о ваших познаниях в области кардиологии.
Умная, слегка ироничная улыбка.
— Это его и напугало? – Я тоже стараюсь сделать умную и ироничную мину на лице.
Не знаю, как уж это получилось в моём лежачем положении.
Судя по грустной улыбке врача, не очень. Он сказал: «В места сужения сосудов мы вводим баллончик, который раздвигает стенки сосудов, обеспечивая нормальный ток крови».
— Вводите баллон через бедренную артерию, – говорю я.
Врач смотрит на меня как на безнадежного больного. И с грустью, на какую только способны сыны Сиона, говорит:
— Вот видите, вы же всё знаете, так что совершенно нечего бояться.
«Но знанье лишает надежды». Эта моя мысль уже не для печати. Потому как не оригинальна.
На экране дисплея я вижу тёмное пятно, которое ритмично меняется в размерах.
Я понимаю, что это моё сердце. Но картина эта нисколько не волнует меня. Я жду без страха, вероятно, страх заблокирован лекарствами.
Операция длится бесконечно. Наконец, я слышу знакомый голос врача: «Ну, всё».
И чей-то незнакомый, откуда-то издалека: «Der Mensch im Mittelpunkt». И мне кажется,
это голос Бога.
Потом турок-медбрат сильными волосатыми руками туго перебинтовывает мои бёдра. И приказывает выпить три литра воды. Час за часом я послушно вливаю в себя эту воду.
Смуглые суровые медбратья перекладывают меня на кровать-каталку и везут в палату.
— O mein Gott! – настоящий мужчина меня поймёт, что значит быть отлучённым от туалета много часов.
Только глубокой ночью медсестра принесла мне «утку». Она сказала по-русски:
— Бедненький, намучился, поди. Пописай.
Милосердные русские женщины! Мир погряз бы без вас в жестокости.
При выписке из больницы, мой врач мне сказал:
— Ну, герр Кауфман, можете теперь идти и красить заборы.
— Значит, я буду жить? – спросил я.
— А вы здесь где-нибудь видели некрашеные заборы?
Я должен был согласиться, что некрашеных заборов в Германии не видел. Это внушало надежду.
Мы сидим с герром Фридманом в холле нашей реабилитационной клиники. Рубашка Фридмана несколько небрежно расстёгнута на лишнюю пуговицу. На груди виден безобразный шрам. Я тоже сижу в свободной позе, не обременяя себя строгой одеждой. Фридман кивает на мою обнаженную грудь, говорит: «Обошлось?»
Я согласно киваю головой: «Пока».
— Так за наше здоровьё, – Фридман поднимает кружку с минеральной водой.
Я тоже поднимаю свою. На наших кружках надпись: «Der Mensch im Mittelpunkt».
Душно. Как не хватает освежающего дождя!
*Человек в центре внимания (нем.)
**Бонвиван – (фр. bon vivant). Человек, любящий пожить в своё удовольствие. (Большой толковый словарь. Ушаков Д.Н).
