Русско-немецкий интернет-журнал inter-focus.de Русско-немецкий информационно-аналитический и литературно-художественный журнал
Связанные статьи
Volvulus
Правильно говорят: «Есть проблемы – ищи женщину». Проблем у меня толком не было, но я ее (женщину) нашел – и проблемы появились. Да еще какие!
Пришел я на контрольное освидетельствование в Uni-Klinikum – сами понимаете, в славном городе Гамбурге. На такие обследования я хожу каждые полгода уже четыре года, чтобы не пропустить удовольствие наблюдать начало сериала под названием «Рецидив».
Незнакомая молодая врач сделала Узи, а потом как-то тихо замельтешилась – мол, чего бы еще спросить-сделать? Стала задавать вопросы. Ни один врач на проверках (а их у меня накопилось с десяток) не спрашивал такого – не нужно, потому что уже есть мощные данные аппаратных исследований. Это когда Вы сидите дома, ковыряете в носу, и вдруг Вас осеняет, а нет ли у Вас рака? Лезете в Википедию и находите там такие вопросы про раковые симптомы:
— А Вы (т.е. – я) по ночам потеете?
Я застеснялся и говорю – Потею, как все.
— Нет, Вы пижаму по утрам выжимаете?
Я, облегченно – Неет!
Ну, как в том седобородом анекдоте: А покойник перед смертью потел? – Да. – Тогда все в порядке.
— А Вы за последние месяцы не похудели? Сильно!?
— Не, говорю, поправился. Сильно! На 3 кг. Ем по специальной программе.
Она в замешательстве: что в отчете-то писать? Видать, результатов Узи ей казалось мало. И тут ее осенило.
— А Вы давно эндоскопию делали?
На немецком этот анализ обозначается смачным словом шпигелюнг (Spiegelung), что на русском хорошо бы звучало как «зеркалка», но этот термин уже фотографы застолбили. Для несведущих: тебе засовывают миниатюрную камеру на шланге через рот до желудка (у кого он есть) или даже дальше, и делают снимки окружающей среды, т.е. кишок.
— Ну, делал я шпигелюнг 1,5 года назад. Сказали, что часто делать не надо.
Куда там, она уже строчит направление. Стало быть, не отвертелся. И придется опять входить в интимные отношения с камерой.
Дома жене тоже назначение не понравилось:
— Все проверки вредят здоровью.
Этот лозунг только часть ее общей позиции, которая обозначается так:
— Любое посещение врача вредит здоровью!!!
И к врачам старается не ходить. Я с ней борюсь! Вот и сейчас я ввернул воспитательный пассаж:
– А вот мне проверки не вредят. Ни-ког-да!
И получил. По полной. А еще говорят, что сглаза нет!
Полсуток ничего не ел, не пил, сделал «зеркалку». Приехал домой, и пошло-поехало. Поел – боль в животе. Попил – тоже. Дальше в лес – больше дров. Всю ночь каждый час сидел в обнимку с унитазом, и ему (унитазу) был все мало. К утру я был пуст, но полон намерения мчаться в Уни-клиник к хирургам.
Я понимал – где-то в кишках непрохождение. В Уни сделали томографию и сказали – Ага! Заворот кишок. Darmverschlüßung или, если хотите на латыни Volvulus – говорят немецкие хирурги. – Будем резать по старым швам, но решать Вам – (т.е. мне). – А какая альтернатива? – Ждать… – Режьте! – В голове выпукло вырисовалась мысль: что-то я зачастил на оперстол.
В предоперационной – деловое столпотворение. Я – в его центре. Но мне уже не так интересно, как 4 года назад.
Тогда директор Хирургического центра проф. Izbicki вырезал мне опухоль в желудке. Я тогда, как проснулся в реанимации, спросил его, какой процент желудка удален? Ответ – сто. Т.е. сто процентов. Т.е. весь желудочек – тю-тю. Я отреагировал шуткой (я шутник, особенно когда кроме шутки сказать/сделать нечего. Это, наверное, во мне чисто родовое-национальное.) Итак, говорю:
— А больше ничего не вырезали?
– Почему «ничего» – обиделся профессор – еще желчный пузырь.
Тут я заткнулся со своими шуточками.
Выбросив желудок, они мне соединили пищевод непосредственно с тонкой кишкой, минуя 12-перстную. А продолжай я любопытствовать – а что вырезали, да сколько? – так, кто ж знает, могло бы оказаться, что они воткнули нижний выход пищевода прямо в толстую кишку или еще ниже. И тогда воще – никаких проблем с пищеварением!
Мне говорили: будь доволен. Здесь люди специально ложатся на стол, чтобы удалить часть желудка. Для похудания!! Ведь в маленький желудок много еды не войдет. И аппетит не испытывает его силу воли едока – когда желудок полный, аппетит меркнет и застенчиво исчезает. Такую операцию провел себе известный светило-хирург. Натурально, резал не сам, а сотрудникам не доверил – пригласил коллегу из Америки. Теперь ходит без лишних десятков килограммов. У меня 10 кг слетело – и это как побочный результат. Т.е. нежданно-негаданно. Вот мне повезло!
Однако, вернемся в предоперационную. Пред мои глаза является очередной персонаж. Плотный мужчина лет под сорок. Жмет мне руку, как полагается, бурчит свое имя и отчетливо сообщает – он анестезиолог. Рассказывает, где и как меня будут обезболивать. А я думаю, кого он мне напоминает? И чем больше смотрю, тем больше вижу знакомое: физиономия, мимика, голос с хрипотцой, сам характер говорить четко, отрывисто. И тут меня осеняет: это же Габриель, Зигмар Габриель! Председатель СДПГ. Когда регулярно смотришь по телеку Новости, а к этому мы себя с женой приучили с самого начала пребывания в Фатерландии, для постижения языка, все эти часто мелькающие телезвезды становятся твоими знакомыми, если не сказать членами семьи. Ах, сегодня на Меркель лица нет, наверное переживает, что Штайнбрюк ей на выборах задаст леща. Одни телеродственники нам нравятся, а других мы терпеть не можем. Сами понимаете, наши мнения с женой совпадают отнюдь нечасто, но Габриель нам несимпатичен обоим. Грубоватый мужичонка-политикан, у которого за душой ничего нет. Ему бы мясником работать или старшиной в русской армии. Мне казалось поначалу, когда он фигурял еще в соседней Нижней Саксонии, что ему трудно просто говорить с людьми, а не рычать на них. Потом он, видать, поработал над собой, и у него даже улыбка проскальзывает – небось брал уроки в театральном училище. Так вот, в операционной передо мной стоял живой Габриель. Ну, не сам председатель СДПГ, а его другая инкорнация, эдакий брат/двойник. Я был потрясен! Мне уже было не до операции. Конечно. Я его так в лоб и спрашиваю: а Габриель, Зигмар Вам случайно не родственник? Он буркнул: Нет. – А я смотрю, у него на ногах операционные бахиллы – такие калоши нежно розового цвета. И на каждой калоше синим написано Gabriel.
За бестактное вмешательство в свою частную сферу, Габриель-двойник отмстил мне доступными ему средствами.
Теоретически я допускаю однополую любовь. Я – толерантный. Хотя у меня есть отчетливое физиологическое ее неприятие. И мне не нравятся «их» пропагандистские кампании. Так вот, когда я, приходя в себя после наркоза, едва осознал, что существую, то едва ли не первым впечатлением реальности было открытие, что в постели я не один! Моя рука щупала, гладила чужую, волосатую, холодную, противную ногу. О, боже! Куда бежать? Через пару мгновений я осознал: нога-то моя-собственная. Только она полностью нечувствительная. И другая – тоже, и двигать я ими совершенно не могу. Ну, Габриели, вы еще и мстительные, это на вас похоже. Но я сразу адаптировался к ситуации: буду заниматься по системе старины Дикуля! С гирями и штангой! И сразу готовиться к Паралимпиаде. Потом пришли врачи, сняли мне лишний наркоз и все восстанавилось. Но за СДПГ не буду голосовать ни за какие коврижки, даже если Штайнбрюк меня лично попросит. Он ведь не одолеет всю эту камарилью габриелей и нализ (Nahles).
Из реанимации в палату меня везет низкорослый чернявый уроженец Турции, немного за 30. Его земляков много на этом промысле – перевозке нéмощных больных по больнице. Встречная сестрица ему заметила:
— Ты так быстро, только что я видела тебя в другом конце.
— Да, я такой. Так ведь и сама жизнь быстро проходит.
Ну, прямо Маяковский со своими Азорскими островами. Только без рифмы и пафоса.
— А Вы филосóф, говорю я ему. Он переспрашивает, кивает, вежливо улыбается и молча везет меня дальше – скромный турецкий мудрец.
Перед операцией меня переодели. На ноги натянули …сказать чулки – не сказать ничего. Надели штрумпфе (Strümpfe). Это сочно, грубо и точно. Ослепительно белые, обтягивающие, на всю длину ног. Материал с какой-то симпатичной выделкой, а на верху эдакие манжетики, как будто к ним нужно подвязки пристегивать. Чулки предназначены для профилактики тромбозов после ОП, поэтому они хорошо обтягивают ноги. А я похудел за последние дни еще на 4 кг – ведь не принимал во внутрь ни крошки. Ну и от природы ноги не кривые. Случайно увидел себя в зеркале – крас-сота! А когда сверху одели эдакую пелеринку, которая имела устойчивую тенденцию задираться до пупа, то возникала вполне порнографическая картинка. Прямой путь на Репербан и Сан-Паули, благо, они недалеко! Но! Но я не такая, я жду трамвая (как в той известной песенке). Поначалу, когда с меня сестры снимали одеяло, и я оказывался в положении порномодели, я начинал судорожно одергивать-одергивать подол пелеринки. Как это, садясь, делали советские женщины, когда у нас секса не было.
Зато после операции, когда у меня почти из каждой натуральной или специально проделанной в теле дырки торчало по нескольку шлангов, моя стеснительность устала появляться и пропала. Ведь для сестриц я был объектом работы, где все части, а также, будем говорить прямо и без обиняков, все члены равноценны, и их нужно обрабатывать: дезинфицировать, менять трубки, а потом постепенно их вытаскивать. Стесняться я перестал.
Наблюдать, как работают сестры – одно удовольствие. Во всех их действиях, начиная с улыбок и неизменной благожелательности, до сложных манипуляций, просматривается технология, которой они обучены и которую они неукоснительно соблюдают. Эта технология, наверное, и есть основа того самого «блестящего выхаживания», о котором с тоской говорят люди из России: у нас есть прекрасные хирурги, но выхаживать после операции не умеют. Поэтому, кто может, тот едет делать сложные операции на Запад, в Германию.
Сестрица подсаживается ко мне с набором герметичных пакетиков, которые она по очереди вскрывает, вынимает содержимое: тампон, наклейку и прочее. Использует их, часто едва прикоснувшись, и выбрасывает тут же в мусор. Однажды смотрю, сестра вскрывает пакет с металлическим пинцетом. Я вопрошаю:
— Что, и пинцет одноразовый?
— Ага.
Я, полжизни просидевший в России с паяльником и пинцетом – а достать хороший было непросто – относился к нему с ритуальным уважением.
— Отдайте его мне как сувенир!
Сестрица посмеялась, отметила, что шутка мне удалась и бросила драгоценный пинцет в мусор. Конечно, и в технологии «блестящего выхаживания», как и в любой медали, есть свои темные стороны. Если предписано, то хоть трава не расти, нарушить правило никто не посмеет. Хоть умирай! На 4-й день голодовки у меня прорезался аппетит. Соседу носят еду 4 раза в день, а мне нет. Я говорю:
– Есть хочу, дайте есть!
– Вам не полагается.
Пришел врач, я к нему. А он мне объясняет, почему нельзя.
— Так у меня же этого нет, не делали мне этого!
— Низзяя!
На следующий день обход проводил другой врач, то ли киргиз, то ли кореец. Я думаю, с этим попробую договориться. Объяснил ему ситуацию, а он, видно, предписания воспринимал все-таки не как догму, а жил еще и по-уму (по понятиям?). Сказал: Можно кормить! Вечером мне принесли йогурт 125 г с сухариком. Я их ел ровно час, быстрей не мог. А на завтра – 4 раза в день. Однако, без еды, которую мне варила и приносила жена, я бы так в больнице и остался.
С врачами больной общается гораздо реже, чем с сестрами. Лечит не один врач, а несколько. Один принимает при твоем появлении в больнице, другие делают операцию. Каждый обход проводит новый врач. Однако, они все прекрасно знают, что с тобой было и что надо делать впредь. Пару раз после моих высказываний они изменяли мне лечение. Я был не согласен, но оба раза они оказывались правы. Правда, на второй день после операции ко мне пришел опять же анестезиолог (не Габриель). Выслушал меня и захотел увеличить норму обезболивающего. Я был против. Мы долго и нудно спорили. Я настоял на своем и оказался прав.
Не обошлось без казуса. Один врач мне сообщил, что перекрученную часть кишки мне отрезали.
— Сколько отрезали?
Для меня-то этот вопрос не праздный. После первой операции часть тонкой кишки откромсали, а теперь еще – где пищу варить буду?
— Немного, сантиметров десять.
Через день пришел оч-чень главный врач, и я повторил вопрос: Сколько? Он мне показал, как показывают рыбаки размер пойманной на днях рыбы: получалось до полуметра. Когда я при выписке получил отчет об операции, там стояло: тонкую кишку выпрямили, но не отрезали (!?) В итоге я остался доволен.
Мой сосед по камере палате Петер был чрезвычайно приятным человеком. Мы понравились друг другу. Сам физик, он всех людей делил на принадлежащих к этой лучшей части человечества и всех остальных. Во мне он распознал физика и принял за своего. Я его поправил, чтобы немного приблизиться к истине: геофизик я – говорю. На том и порешили.
Он был руководителем крупного отдела в Институте физики лазеров в Уни Гамбурга. Бывал несколько раз в Москве, в Физическом институте Лебедева. Это совсем рядом с «керосинкой», где обитал я. Там дом 53 по Ленинскому проспекту, а у нас 65. В начале 90-х Петер был самым главным иностранцем для российских физиков после Сороса. Потому что он решал, кому из них давать деньги (гранты) этого самого Сороса. Ему было известно, кто чем дышит, и поэтому он решал со знанием дела. Я тоже бывал у соседей несколько раз по разным делам. В первый раз еще в конце 60-х. Тогда мой контакт каким-то боком был тоже связан с лазерами. Как раз в это время специалисты по сцинтилляционным кристаллам переходили на них.
Стоп! Больше о работе ни слова!
Петер в раннем детстве был вместе с семьей изгнан из Восточной Пруссии. Эта тема для него была больной. Отец у него был мясник, хороший мастер, имел свое дело – сначала в Восточной Силезии – отняли поляки, а потом в ГДР – отняли коммуняки. Я подумал: жизнь не отняли ни те, ни другие, другим повезло меньше. Сам Петер никак не похож не сына мясника – тонкое лицо, умный, какой-то светлый взгляд. Я спросил, как он стал ученым?
– Мой отец не навязывал мне специальность, он предоставил мне полную свободу.
У него не было семьи, а друзья были как родственники. Приходили двое из них, как и он – джентльмены за 70 лет. Все они на покое, но продолжают функционировать: книжки, статьи, лекции. Они сидели за столом и неторопливо обменивались фразами. Иногда делали длительные паузы, нормальные в беседе давних друзей, или мужа и жены. В разговоры я не вслушивался, только интуитивно воспринимал их стиль, рисунок. Первый приятель на вопрос Петера – Как дела? (Wie geht’s?) обыденно ответил «Нишкуше» (ничего, идет). Это словечко на идиш я в последний раз слышал от своей матери лет эдак 60 назад. Позже спросил у Петера, тот словечко знал, и откуда оно в немецкий попало тоже, но был уверен, что приятель его не использовал.
Я ему рассказал про своего хорошего знакомого, барона Ульриха фон Ферзена, который однажды дал мне составленный им список еврейских словечек, попавших из идиша и иврита в немецкий и ставших там «родными». (Там были разные находки. Чего стоит одно «Guten Rutsch» — приветствие, которым население обменивается под Новый год, т.е. «С Новым годом».) А вот «нишкуше» там не было. Петер неравнодушен к старым и аристократическим фамилиям, пару раз указывал мне на их носителей среди наших врачей. Так что фон Ферзен для него прозвучало. Мы с Петером выписались и иногда перезваниваемся.
Я оказался весьма популярным у студентов-медиков. В роли учебного пособия. Сначала пришел один симпатичный юноша и взял у меня интервью. Потом группа из пяти человек. В последний день, незадолго до моего выхода из богоприютного заведения, по предварительной договоренности (термин они забили за день до этого) меня посетила группа из 12 человек. Я их пытался обаять, а они смотрели на меня как на экспонат – вполне безразлично. Спросили, как дело было? Я запел про превратности судьбы, про божий перст и прочие легкомысленности. А у них урок. Преподавательница, миниатюрная кореяночка, вела учебный процесс умело и довольно жестко.
— Назовите пять признаков-показателей для заворота кишок,
это она не мне, а студентам. У большинства глаза устремились в неопределенную даль, а один, дежурный отличник, бойко перечислил. У меня там каких-то признаков не хватало, но кореяночка милостиво простила и назвала мой случай почти типичным. В какой-то момент она увидела на столе мой листок с записями (я стал записывать свои впечатления на второй день после ОП). А я пишу очень мелко и очень плотно, издалека выглядит не совсем обычно. Она спросила,
— Что это?
Никак подумала, что там родные иероглифы? Я объяснил. Она держит ситуацию под контролем – громогласно выражает уверенность в том, что после публикации опуса, я несомненно получу нобелевскую премию по литературе (сухой учебный процесс иногда полагается размочить шуткой). Я в долгу не остаюсь и заявляю не менее громогласно, с долей пафоса:
— А я уже получил!
И показываю всем «приз» — это, правда, не совсем нобель, а шнобель – так называется приз, присуждаемый Шнобелевским комитетом шутников Гарвардского университета. Однако в немецких больницах так называют закрытый стаканчик с носиком для питья в лежачем положении (Schnabel – клюв, нем, а также русское жаргонное слово шнобл – нос, клюв, идиш) – и наградил меня не Шнобелевский комитет, а раздатчик еды – иранец, который так сосредоточен на своем деле, что ему не до легкомысленных шуток.
На этом заканчиваю свои записки из больнички.
Вместо заключения
Перечитал и почувствовал в тексте что-то неудобоваримое. Наверное, это мое неуместное веселье. Откуда и почему такое? Возможно, на фоне моей запрограммированной жизни больница становится местом, где можно получить неожиданные впечатления и эмоции? В 40 лет я приехал в Пятую Советскую больницу в Москве. Врач на приеме констатировал: аппендицит, на стол! А у меня не страх, но любопытство. Нечто подобное было и 4 года назад, когда мне удалили желудок. И вот сейчас. А может быть, я не совсем нормальный, если у меня вместо нормального страха возникает лишь любопытство? Это не мазохизм, потому что, когда мне больно, то любопытства почему-то нет. Или я просто не люблю роль страдальца, чтобы другие не устраивали сцены жалости? Опять же, поймал себя на мысли, что если бы ко мне каждый день не приходили Элла (жена), сыновья, и даже внук Даня, то мой интерес к окружающей среде и мой оптимизм, возможно, заглохли бы на корню?
