Русско-немецкий интернет-журнал inter-focus.de Русско-немецкий информационно-аналитический и литературно-художественный журнал
Связанные статьи
Гиен кормили каждый вечер ровно в десять. Зрители, постояльцы пансиона, собирались заранее, чтобы не упустить ни секунды такого зрелища, но, как бы рано они ни пришли, из неширокой лесополосы вокруг пансиона уже доносились всхлипы и вздохи, а если осветить фонариком ближайшие желто-зеленые стволы акаций (тех самых, что, согласно колониальным поверьям, вызывают желтую лихорадку), растущих сразу за покрытой металлическим щитом площадкой, на которой должно было происходить действо, среди них загорались попарно десятки огоньков. Гиены, тем не менее, присутствие свое старались не афишировать и в круг света не высовывались. Они терпеливо ждали.
Пансион располагался на склоне холма естественным амфитеатром с кухней в самом низу, окнами на заросли. Зрители стояли на огражденном балкончике на уровне второго примерно этажа. Ровно в десять человек с огромным пластиковым мешком выходил через бункер непосредственно на площадку и вытряхивал на металлический помост коровьи, бараньи и свиные останки — страшные остовы, гигантские берцовые кости, какую-то мешанину внутренностей в красной слизи. Кухня пансиона работала без устали, и такой мешок набирался к вечеру каждого дня.
Кто-то считал кормление фокусом для туристов; другие говорили, что традиционное кормление было залогом безопасности постояльцев, древней традицией, данью саванне. Поскольку недешевый пансион располагался на территории заповедника, к вопросам безопасности действительно относились серьезно. Служащие пансиона с фонарями, колотушками и палками сопровождали постояльцев всюду, как только садилось солнце. Экзотика экзотикой, но скармливать иностранцев безграмотным хищникам, не принимающим во внимание интересы живущего туризмом государства, не полагалось. А вот остатки с вечно работающей кухни просто обязаны были стать залогом вечной дружбы между человеком и хищником.
Итак, кормление началось по расписанию, и служитель вышел в круг света. Он долго, обстоятельно опорожнял мешок. Гиены ждали. Им и в голову, казалось, не приходило атаковать самого человека, хотя было уже ясно, что на собравшуюся орду даже такого мешка может не хватить. Опустошивший мешок работник шагнул назад, в безопасность подвальной двери. Тут они рванулись вперед, и как рванулись! Пятнистые спины, сдавленный визг, кровь на металле, черная на ржавом, хруст перемалываемых костей, скрип раздираемой шкуры. Атака длилась не более полминуты, и гиены отступили в лес, волоча, кто что успел прихватить.
И тут вышел кот. Он подошел к помосту со стороны невидимой двери из кухни, а потому зрителям было непонятно, как давно он тут находился. Кот был очень маленьким — или казался таким в сравнении с недавними гостями из леса? Он уселся недалеко от помоста и принялся жевать что-то невидимое.
Гиены между тем снова стали подбираться к освещенному кругу. «Зал» заволновался. Ну, давай, кончай жевать, рыжий. Погубит тебя жадность. Все-таки жалко его было, глупого и жадного- практически, одного из нас, просто воплощенный антропоморф.
Кот встал и пошел — не побежал, а пошел, — обратно.
Гиены вернулись за остатками туш на помосте.
Сцена повторилась: визг, хруст, треск, отступление в лес. Одна из гиен мимоходом цапнула товарку послабее так, что лязг клыков бедняги показался звуком кастаньет. Серьезные ребята. С флангов пошли три шакала. Намного меньше гиен, они накручивали тревожные восьмерки по площадке, постепенно приближаясь к заветному помосту, и тут опять показался маленький отважный (или жадный?) кот. Он оказался вдвое меньше шакалов, и они были так близко!
Зрители ахнули еще раз. Нет, жадность тут была не при чем. Он деликатно подхватил что-то с земли у самого помоста и ретировался с тем же непонятным достоинством. Шакалы же, несмотря на свои техничные пассы, так и не успели подойти к помосту, потому что гиены устремились в последнюю, казалось, атаку. После нее на помосте остались какие-то непонятные затоптанные, слипшиеся ошметки. Еще 30 секунд — и назад в темноту.
Вышел кот.
Зрители захохотали.
Его возвращения превратили кровавую бойню во что-то вроде комического балета. Кот, как настоящий профессиональный комедиант, не реагировал на смех публики и гнул свою линию: подошел, подгреб что-то там лапочкой, вилки и ножа не хватало, право. Белая грудка — салфеткой за воротничком. Интеллигент «над схваткой», видите ли.
Шакалы неистовствовали, но, по причине, зрителям непонятной, не прерывали ужин кота. Как, впрочем, и гиены.
Странный дивертисмент повторился еще два раза. «Зал» аплодировал в восторге.
Мораль? Нет никакой тут морали. Особенно у кота. Вот разве что: я неоднократно слышала от людей искусства о том, почти наркотическом, действии, которое оказывает сцена…
Торнадо
Все это было очень страшно. Небо, еще за минуту до этого похожее на голубой в белых лентах пакет с ровно дышащим внутри младенцем, внезапно затянулось клубами облаков. Несколько неправдоподобно крупных капель, таких редких, что их трудно было принять за дождь, упали на ветровое стекло.
-Будет ливень, — предупредил голос разума, на этот раз принадлежащий моему мужу.
Нет, не хотелось в это верить: день был такой чудесный, и мы так быстро приближались к городку Дель Рио, последнему американскому городу перед границей с Мексикой! Я уже предвкушала переход через Международный мост над речкой под названием Речка (Дель Рио, то есть) и двухчасовую прогулку на мексиканской стороне, в городке Акунья. Он был отрекомендован как безопасный и веселый приграничный город, и я мысленно шагала по его пыльным улицам, заглядывая в лавчонки, увешанные всякой всячиной, стОящей сущие пустяки, и деловито покупая ненужные вещи, вроде шляп ковбоев-бакейро или ярких ковриков с вышивкой, цветом и мотивами напоминающих украинские вышиванки.
Дорога, по которой мы ехали, тянулась до самого горизонта, ее было видно прекрасно — ни деревьев, ни кустарников, ни домов, ни машин, только мы и дорога, тянущаяся через бесконечное полотно прерии. Поэтому, когда в небе сверкнуло и гигантская молния расколола его ровно пополам, воткнувшись острым клинком в дорогу на горизонте, мы были поражены этим зрелищем. Казалось, это гигант пытается наколоть дорогу на острие своего копья. Еще один удар. Дорога, как скользкий огурчик на тарелке, вильнула в сторону.
Было тихо-тихо, и до раската грома прошло так много времени, что можно было подумать, это все нам показалось.
-Показалось,- сказала я.
Громыхнуло. С водительской стороны горизонта серые шерстистые облака стали сбиваться в ком. Буквально через минуту все это стало выглядеть, как классический рог изобилия, вот только был он серого цвета и вываливалось из него что-то столь же серое. Серое быстро заполняло небо.
-Похоже на торнадо, давай развернемся, — это опять он, разумный мой.
Я все не желала верить, но капли участились, и теперь колотили по крыше с невероятной силой. Казалось, кто-то сверху пристреливал снайперскую винтовку.
-Ну-у, если ты считаешь, что… — затянула я. И тут наш кулек серого стал двигаться вдоль дороги, приподнимаясь над горизонтом.
Это все, ВСЕ показалось вдруг страшно нелепым. Значит, я росла и развивалась, обживала с таким трудом тело свое и мозг, училась и думала, рожала, любила, зарабатывала и тратила лишь для того, чтобы погибнуть здесь, в малозначащей местности, на бессмысленной дороге через уплощенный пейзаж прерии, под оставленным позади индустриальным солнцем, подсвечивающим нереально далекие нефтяные вышки?
Бабушка переводила меня через дорогу лет до девяти, крепко держа за руку и по-гусиному вытягивая шею — для этого? Ленивый, безмятежный жирок тела, которое так не устраивало меня в отрочестве и так безотказно служило мне всю мою юность и зрелость — в огонь и дым? Научиться думать, потом найти слова для своих мыслей и ощущений — и все это для того, чтобы пыльным спутанным шаром подняться в воздух и грянуться о землю где-нибудь в миле отсюда? Презирать опасность, носиться по миру, бросать себе вызов, преодолевая страхи большие и маленькие, не бояться самого страшного творения природы, человека — и погибнуть в скучнейшей недальней поездке!
Столько думать о смерти, призывать ее иногда, писать мысленно духовное завещание, и вдруг оказаться так близко, лицом к лицу с нелепейшей ее итерацией? Нет, так умирать я не желаю! Я не хочу — сейчас!
Тем временем кулек серого дыма на горизонте слева начал расширяться у основания, и в ближайшие минуты рассеялся темно-серой курчавой пряжей по всему небу. Отгремела симфоническим tutti дальняя гроза, На дорогу упали последние капли, и вдали показалась радужная дуга, выглядящая, как вход в темный туннель. Потом где-то сзади прорвались облака у горизонта, и солнечные лучи рванулись из этой щели, заливая дорогу и ослепляя нас. Мы продолжили путь.
Через час — звонок от обеспокоенных родителей: в новостях передали, что через Техас пронеслось торнадо. Есть повреждения и жертвы.
Западное Бирюлево
-Что вы, мадам, так улыбаетесь? — спросил водитель. — Небось, хотите, чтобы счетчик включил.
Он щелкнул чем-то там, и четырехзначная цифра возникла на мониторчике.
-Не волнуйтесь так, в конце вычтем, — усмехнулся и он.
Он был тщательно выбрит, щеки и виски покрыты островками раздражения даже там, где бритве теоретически нечего было делать.
Такси припустило с реактивной резвостью.
-Так что же может радовать в такую вот рань? Или это такой способ бороться со старением?
-Так легче начинать день, — наконец ответила я, все еще переваривающая словечко «мадам».
-Мой день не может быть легким, — со значением сказал водитель. — Я нахожусь на самом дне, понимаете? Ниже падать некуда.
-Вы недовольны этой работой, — полуутвердительно.
-Что работа. Тут, на этом самом сидении, где вы, вчера сидел муфтий. Он сказал мне на выходе: «Если ты не можешь простить женщину, тебе остается только ее убить. А если не можешь убить ее, то убей ее в себе.»
— Вы думаете, это он — о какой-то Вашей конкретной ситуации? — я сглотнула слюну. — Или просто поделился истиной, ему открывшейся, которую можно широко понимать?
-Попал, блин, в точку. Я бы убил ee, мне что. Я принял это как разрешение свыше. Муфтий все-таки. Ну и что ж, что я не мусульманин. Уж убивать, наверно, не страшней, чем умирать самому. Я смерти больше не боюсь. Много раз умирал.
Такси мчалось теперь по правой полосе с такой скоростью, что несложный паттерн домов-деревьев-домов слился в сплошную черно-желтую полосу, этакая визуальная статика.
-Умирать не страшно, — повторил мой водила. -Человеку только кажется, что он не может без всего этого, — неопределенный жест в сторону ветрового стекла. — Переступишь этот порог, и кончится боль.
Он резко, с визгом покрышек, затормозил, чуть не врезавшись в вереницу машин, стоявших в глухой пробке. При первой возможности я распахнула дверцу и вылетела из машины, рванув в ближайшую дверь. Водила открыл свою дверь и побежал было за мной,
но тут пробка внезапно рассосалась, дорожный эмболизм раскупорился, машины двинулись, ему засигналили. Махнув рукой, он вернулся за руль. Я же обнаружила себя в пустом салоне красоты. В дальнем углу виднелась табличка «Сауна». Что ж, почему бы и нет. Торопиться после моей поездочки уже не имело смысла.
Дверь, очевидно, ведущая в сауну, была заперта, но мои робкие подергивания все же привлекли чье-то внимание. Из противоположной двери выглянула круглолицая заспанная девушка:
-Сауна совсем не разогрета. Подождете немного? Минут двадцать хотя бы. Можете пока подождать в бассейне, я за то время, что вы ждете, денег не возьму.
Я согласилась, и она провела меня мимо неразогретой сауны в помещение с небольшим, хорошо оборудованным бассейном, там и подводное течение было, и всякие другие примочки. Рядом — джакуззи, за ним — массажное кресло. Наплававшись вволю и наборовшись с течением, я нажала на «Пуск» и села в кресло. Оно загудело недовольно, пытаясь определить мои параметры и не находя достойного поля деятельности, но в конце концов все же издало более удовлетворенный звук, полу-урчание, полу-свист, и по моему телу наконец побежали волной массажные ролики. В какой-то момент я действительно расслабилась, и приободренное кресло заработало в полную силу, поглаживая и утюжа.
Я увидела, как на дисплее загорелась кнопка, следующая за кнопкой «Relax», которая, оказывается, светилась все это время. Я никак не могла разглядеть, что написано на этой следующей кнопке, скорее всего, из-за дремотного тумана, охватывающего меня все плотнее. Не знаю, сколько прошло времени. Я покинула зону приятного тумана тогда, когда вдруг ощутила мягкие, прочные лапы кресла на своих щиколотках. Уж не знаю, за что их приняло кресло, уже довольно неплохо ориентировавшееся в моей анатомии, но, сжимая и выкручивая, оно не только не позволяло мне двигаться, но и заставило мои щиколотки и ступни угрожающе захрустеть.
Еще через несколько зажимов стало очевидно, что кресло намерено раздробить каждую косточку. Звать на помощь показалось унизительным и комичным, хотя хватка была нешуточной. Выбраться самой было невозможно: чтобы отключить аппарат, надо было хотя бы привстать и наклониться вперед. Это оказалось нереальным: я попробовала и тут же ощутила резкую боль в зажатых и выкрученных стопах. Более того, кресло немедленно отреагировало на мое движение, ухватив меня еще и за шею. Ситуация перестала казаться забавной.
В конце концов я придумала: вжавшись в кресло как можно плотнее (оно с энтузиазмом бросилось осваивать новый участок работ), я одновременно соскользнула вниз, вытянула правую руку так, что она почти выскочила из сустава, и кончиками пальцев дотянулась до ближайшей ко мне кнопки «Relax». Еще одно сконцентрированное усилие — нажатие, и машина благоразумно вернулась к исходному крепкому поглаживанию, прекратив развинчивать мое тело. Тут я смогла привстать на горящие, ломкие ноги и дотянуться до «Пуска». Свободна.
Мне было теперь совершенно безразлично, разогрелась ли сауна. Я вошла в пахучее, горячее облако и сразу забралась на верхнюю полку. Легла лицом вверх и долго лежала, согреваясь и представляя, как страхи и тревоги покидают мое тело через медленно раскрывающиеся поры. Было приятно горячо, совершенно беззаботно. Я несколько раз вставала поддать пар, но потом просто застыла, не шевелясь, и благодатный, всеисцеляющий сон опустил меня в свою ласковую реку.
Не знаю, как мне удалось выйти. Когда я проснулась и поняла, что то, что я принимала за температуру в Фаренгейте, на самом деле Цельсий, стрелочка давно перевалила за сто. Каким-то невероятным усилием мне удалось вывалиться за дверь. Сознание, мой мир, тот, который я любила и знала, мультяшными пузырьками, букашками, катышками разбегался во все стороны прямо перед моими глазами, проваливаясь в ромбики резинового покрытия. Ромбики въедались в мою щеку. Было совсем не больно переступaть за границу сознания, но, кажется, я громко застонала, прежде чем окончательно отключиться.
На другой день в городе ожидались волнения, и в район Бирюлева уже подтягивались омоновцы.
Пендерецкий
Все это произошло как-то неожиданно, спонтанно. Кончерто гроссо — вещь громоздкая, поэтому на сцене было людно: шутка ли, полтора симфонического оркестра и три виолончелиста. Не успело затихнуть протяжное, милое «ля» концертмейстера, настраивающее весь остальной оркестр, как началось все это действо; вступили все три виолончели, борясь за тему — молодой виолончелист, пожилой, и девушка посередке.
Ничего не было в их игре от классической виолончельной тоски. Музыка потекла патокой, густым темным потоком, и очень скоро, минут через пять, обволокла всех. Так бывает в кошмарах, из которых нельзя выпутаться, где шаги тягучи и бессмысленны, а бег невозможен. Казалось, музыканты тоже оказались втянуты в воронку этой музыки. Они с трудом прорывались сквозь густое варево. Особенно тяжко пришлось виолончелистке: она враз подурнела, юное миловидное лицо набрякло, и даже красная помада побледнела. Справедливости ради, ее партия оказалась самой сложной, и именно она первой начала пульсировать ослепительными вспышками, как вызывающий эпилептический припадок свет во время энцефалограммы. Подросток в зале забился в беззвучной судороге. Мать, сидевшая рядом, навалилась на него всем телом, пытаясь остановить, сгладить, скрыть. Впрочем, никто не глазел по сторонам. Весь зал, казалось, погрузился в petit mal и таращился в ступоре.
Где-то к середине, к адажио, это и случилось: бледное лицо и длинные русые пряди виолончелистки, оплавившись, медленно и тяжко потекли по грифу и разделились на два потока, достигнув обечаек. Музыка не унималась, захватив всех в свой странно притягательный, вспыхивающий ритм. Никто не заметил, казалось, метаморфозу, главным образом потому, что девушка продолжала играть до того самого мгновенья, когда процесс плавки захватил ее руки. Стук упавшего смычка слился с глухими ударами тимпана; сухое канифольное облачко рассеялось над полом. Длинное платье расплавилось
под шипение синтетических искр, и окрасило лужицу у шпица в фиолетовые тона. Партию ее подхватил молодой виолончелист, и так и вел до самого конца, до единственной запоминающейся, повторяющейся фразы, знакомой в своей бессмысленности.
Зрители, очнувшись после припадка, ошеломленно хлопали. Не все, видимо, осознали смысл происшедшего, списывая то, чему они стали свидетелями, на жару в зале. Толпа энтузиастов уже поджидала музыкантов у боковых дверей, размахивая программками для автографов. Оркестранты разошлись быстро. Солисты, старый и молодой, вышли последними. Они поддерживали друг друга под локти, как родственники на похоронах, и шли, раскачиваясь. Не замедляя хода и не обращая внимания на поклонников, они шагнули в освещенную суету площади и немедленно растворились в ней, а публика, так и не поверив увиденному, долго еще ждала выхода красавицы виолончелистки, да так и разошлась, не дождавшись.
Pardes Rimonim*
Бело-голубое, незапятнанное утро в саду гранатов. Идем по аллее, и вдруг — взрыв, костер, раскрытое лоно, вздымающееся к небу, ветви, срезы поленьев, гигантское деревянное месиво. Гнездо неведомой птицы? Костер скаутов-гигантов? Приближаемся. Человек в синем руководит работами. Он хочет заговорить, это видно сразу: улыбается нерешительно — улыбка, готовая, наподобие улитки, свернуться под листком, сжаться опять в вежливое равнодушие.
-«Здорово получается,»- поощряю улыбку. -«Здесь- восемнадцать погибших деревьев. Самому старому гранату было 240 лет. Я строю все это уже восемнадцать дней.»
Не решаюсь спросить, что все это значит.
-«Хотите подняться? Tам, внутри, есть ступени.»
Мы подлезаем под ограду и поднимаемся с ним по кубическим ступеням. И там, наверху, нам открывается Небо. Ничего не стоит между нами и Небом. Там, наверху, можно сидеть, как в лодке без весел, и плыть по Небу, куда пожелает ветер. Там, наверху, можно лежать на дне деревянного гнезда, как в человеческих ладонях. Теплый, еще недавно живой ствол старого граната, превращенный в гнездо, укрытие, человеческий скворешник, оплетенный другими деревьями, cрубами, срезами, Ноев Ковчег, воздушный корабль, везет нас по воздушному океану.
-«Я сам придумал, как это сделать,- говорит гордый создатель.- Упавшие деревья все равно нельзя вывозить за пределы парка, вот они и согласились с моим проектом. Это — памятник стихии.»
А еще он говорит: «Мне нравится смотреть на людей отсюда, из-за забора. Так, наверно, себя чувствуют звери в зоопарке.»
Он остается, а мы возвращаемся на тропинку. Аромат свежераспиленных гранатовых деревьев, густой и терпкий, висит облаком над памятником стихии, гнездом Ветра, самым спокойным местом в саду, а может, и во всем городе.
*Pardes Rimonim( Сад Гранатов) — название каббалистского трактата. В саду этом сходятся женское и мужское начало, два принципа, сосуществующие в голове Б-га.
