Русско-немецкий интернет-журнал inter-focus.de Русско-немецкий информационно-аналитический и литературно-художественный журнал
Связанные статьи
посмотри, я научился нырять, говорит он.
я ныряю, не закрывая глаз.
я специально пришел к твоему водоему, чтобы поделиться этим новым для меня уменьем.
сейчас,
терпение.
человек в шляпе и пальто,
галстук завязан наверняка под твердым воротничком,
нарядился по неизвестному мне поводу.
солдатиком опускается под воду,
нет — скорее, тонет, как чугунная свая.
нет, смотри, он всплывает, всплывает!
что-то умирает там, под водой. что-то распускается, как анемона.
я узнаю об этом, если он вынырнет
обновлённым.
Го
Близкие звезды Катскильских гор.
Ближние дачи, конец июля.
Осы под крышей играли в го
И за игрой невзначай уснули.
Больше не будут мелькать уже
Проседью желтой в лесном зеленом
Золотозубые «л» и «з»
Злобных затейливых траекторий.
Больше не станут будить они,
И перехватит их эстафету
Лесом назначенный муэдзин-
Дрозд, беспокойный певец рассвета.
Клетки заполнены. День за днем
Близится крохотный fin de ciecle.
Сон ос — бессмысленный палиндром
Или наполненный смыслом цикл?
Осы, конечно же, не при чем.
Кто навязал им игру такую?
И, прерывая осиный сон
На чердаке, я, увы, рискую
Тем, что просыпется вниз и врозь,
Свет затмевая, со щедростью пьяной
Груз милосердия — ампулы ос,
Дюжины маленьких кеворкянов.
Из дорожных откровений
…А я – путешественница. Пять часов строго на юг, где острова
открываются взору — а дальше бессильны слова.
Можно в аренду взять последний уцелевший фрегат.
Отсидевший на материке (и за то уважаемый здесь) пират
Мне покажет лагуну по пиратской-таки цене.
Здесь рассвет распевается: “ми-ма-мо”.
Волны пахнут санблоком и колбасой.
Пес, песочная морда, учиняет чайкам разнос.
Роскошь яхт проплывающих предсказуема чуть не до слез.
Так – пока закат не затупит карандаши, а пейзаж не потонет во сне.
Поновей чего хочется?- семь часов лета через океан на восток.
Предварительно вытряхну из чемодана песок,
возведенный в титул пылинок далеких стран,
И- на площадь, по которой Ганс, разумеется, Христиан,
(Двусторонние флюсы, запущенный гайморит,
Официант из знакомой кафешки, завидев его, раскрывает плед)
Шагает в театр, или перепарковывает велосипед
С Королевской на Ратушную, по соседству с визгами из Тиволи
И обильной аромой дешевой еды,
В снежной взвеси среди цилиндров седых,
Где араб в ушанке по-датски со мной говорит.
Что угодно, только бы не домашний обстрел.
Как угодно, только не видеть, как мир постарел.
Где угодно, только не наедине.
Акын-блюз
Шаг в окно. Двадцать первый этаж.
Мое приземление — эпатаж.
Внизу музыканты играют джаз.
Певица терзает стиль Диксиленд
В расчете на жиденький аплодисмент,
Что, в общем, довольно смешно.
Город входит в меня ударной волной.
Этот город — ничей, не твой и не мой.
Вот — паденья пикантный один момент:
Банджо, наверно, воткнется в глаз.
Банджист-ветеран был контужен не раз,
Так что ему все равно:
Во Вьетнаме еще не такое в полет
Отправлялось… Певица, допев, пойдет
В ресторанчик внизу, «Голубая луна».
Сотый вечер подряд ужинает одна,
И в дому у нее темно.
В «Голубой луне» все идет вполне,
Завсегдатаи топят дистресс в вине.
Чаевые бывают жирней зарплат.
Если б только не психи, что мимо летят
Регулярно за их окном,
Заплатили бы старый тягучий долг.
Задолжать недолго, но вот — итог:
У лендлорда принцип увы, один —
Если должен, то значит, дружок, плати.
Так что выселят их все одно.
А лендлордов пентхауз крУгом идет:
Недоплаты сжирают который год.
На решетках сумел сэкономить чуть-чуть,
Но сигает в окна народ.
До чего нестабильный народ. Я лечу
И что вижу, о том и пою.
Затянулся, пожалуй, мой эксперимент.
Обо мне не заплачут. Заплачен рент.
Чем сегодня не день за окно шагнуть
И свалиться — не вниз,а вверх?
Прямо в небо свалюсь. Просто смех.
Запах леса
Мегаполис издавна топором и огнем
Боролся с лесом, противопоставленным городу,
Но — кто-то серый под моим окном
Полчаса уже обстоятельно обедает голубем.
Лес — лидирует. До отступленья не опускаясь,
Маневрирует, душит травами.
Город — по капле лес и хаос,
Прямo по Чехову, из себя выдавливает.
Лес сжимает зеленой стеной
Или распирает кольцом железным.
Кто-то в сером за моей спиной
Крадется сквозь сумрак. Пахнет лесом.
***
В черепа черной скорлупке,
одновременно крепкой и хрупкой,
джином в бутылке,
затворником, зэком в Бутырке,
косточкой в сливе,
зародышем, фразой красивой
во мне одиночество, как беспокойный щенок,
лапами перебирает, дремля.
Мне кажется, я ему надоела страшно,
как фермеру — наследный удел, знакомая с детства пашня,
как студенту — приближение виртуозного местa в скрипичном концерте.
Одиночество — репетиция смерти,
в карман насыпанная земля.
Две сказочки
I
Старуха жила на краю деревни,
на белом поле в виду оврага,
свое пристанище берендеево
обезопасив ценной бумагой.
Может, пустошь, а может, пустынь.
Старела достойно: сажала капусту,
читала Пруста (дань забытой моде),
и буквы еще на трубе сидели,
но все чаще скатывались по громоотводу.
И еще жужжал интернет у печки,
и зарубки-колечки цвели на пальцах:
расцветала роза родокрозита,
из глубин опала глядели лица.
Заложив багряной лентой страницу,
она СМС-ки с утра проверяла —
от других старух боевые сводки.
И другие старухи еще держались.
Так и зимовала в деревне белой,
где всего-то бед, что в ночи без лени
грызло крышу дружно семейство белок,
и всего-то страху, что дом по снегу
в направленьи оврага делал шажочки,
пилигрим варикозный, в пупырышках ноги.
На нелепых старушечьих синих ножках.
Нет, наверно, бывало гораздо хуже
в дни, когда вьюжит и сносит крышу,
но с тенденцией домика перемещаться
стала что-то старуха окна бояться:
вдруг за ним поутру- ледяная пустыня
или чужой оазис с рассветом
возникнет?.. Старуха в постели стынет,
дом дрейфует, подталкиваемый ветром.
Ей важно понять механизм забвенья.
Настроенью послушна, молчит природа,
словно каменный лев, спит, на лапах морда.
Старуха колет лед для мартини,
в щель проруби опускает пальчик.
Rigor mortis выигрывает в три хода.
Прогон — беспамятство — был ли мальчик.
II
Крупинки космоса кристаллизованы на изгибах,
Уплощенная возрастом и тоннажем,
Oднажды мой взгляд поймала рыба
Из подвала океана многоэтажного,
Лежавшая грузиком на базарных весах —
Бледногубой, голодной, голой.
Такая уставшая, что для того, чтоб ее описать,
Никогда уже не понадобятся глаголы,
Дышащая пока еще нитевидно,
Скользкая, как оговорка по Фрейду,
Рыба ждала от меня, очевидно,
Какого-нибудь вопроса или ответа.
-«Говори же!» — одними глазами сигнал.
Рыба пропитана, просолена нелюбовью.
Она столько раз была спасена.
ЧтО ей мрак желаний и анхедонии.
Мне бы молвить слово — но спрос другой
С выпотрошенной и безголовой.
Сердце вылетает серебристой трухой,
Чешуей из-под ножа рыболова.
В бородавках седых, детский сад эволюции.
Через сто садков даже смерть примелькается.
Но — поймет ли? Сумею ль башкой уткнуться
В годовые кольца чужого кальция?
Жительница струи, практически, вечной,
Глубже, чем подсознанье любое…
Села в трамвай, доехала до конечной
и молча выпустила в голубое.
