Русско-немецкий интернет-журнал inter-focus.de Русско-немецкий информационно-аналитический и литературно-художественный журнал
Связанные статьи
Гора казалась мне совершенно недоступной. Еще тогда, когда приезжала в этот санаторий каждые три дня, чтобы навестить маму, мне казалась, что это не гора, а какая-то искусственная башня или гигантский клык окаменевшего великана среди неторопливых холмов.
Эти первые дни в том же месте, где два года тому назад у мамы проявилось самое страшное, эти дни были особенно тяжелы. Поехать сюда мне предлагали через полгода после маминой смерти. Я отказалась. И вот, снова больничная касса предложила мне только этот санаторий. Слушать мои возражения никто не хотел. Даже предупредили, что в случае повторного отказа, мне можно забыть о санаторном лечении минимум на пять лет. С больными лёгкими, астмой мне бы хотелось на Балтику. Но пришлось ехать в онкологический, якобы многопрофильный, санаторий в предгорьях Гарца…
Меня встретили те же нежнейшие кусты роз и безупречные газоны, которыми так восторгалась мама. Фойе, коридоры, чистые комнаты, больше похожие на больничные палаты, — я помнила их казенную чистоту и стерильное спокойствие. Здесь на каждом шагу вспоминались мамины страдания. И персонал не изменился – пластилиновые лица с дежурными улыбками. И соседи, как будто бы те же, лица – бесцветные, уставшие…
Санаторий располагался на холме. Рядом в низине был парк с небольшим озером, по форме напоминавшим арахисовое зёрнышко. Под ивами на застывшей водной глади распускались к полудню вереницей разомлевших звёзд белоснежные лилии. Две пары лебедей и семейства уточек с ещё неокрепшим умилительным потомством дополняли картину тихой идиллии. Гора вырастала из земли прямо за парком, как будто ограждая его покой.
Лето выдалось дождливым, и как-то в ненастную погоду я забрела в бильярдную. Вспомнила папу, заядлого бильярдиста, и попыталась в полном одиночестве поиграть. И тут заметила, как за моими неумелыми движениями с улицы наблюдает какой-то дяденька. Он смотрел на меня как на полную идиотку. А я в ответ глупо улыбалась. Очевидно от скуки или забавы ради, повадился дяденька меня учить. Он сказал, что зовут его Йозеф. Моё имя он, кажется, не расслышал, и потом называл меня всегда только «ты». В любую погоду я издалека могла распознать его по огромной ковбойской шляпе и слегка покачивающейся походке. Шляпу он не снимал даже в столовой, и это показалось мне странным. Лицо Йозефа, на первый взгляд, было грубоватым: крупный нос, массивный подбородок, но глаза – выразительные, светлые глаза с живой искринкой и затаенной болью показались мне даже сентиментальными. Так у меня появилось хоть какое-то развлечение. Йозеф учил меня правильно держать кий, выбирать лучшую позицию для удара. Иногда он не приходил играть, потом говорил, что чувствовал себя неважно. А вообще-то я с ним мало разговаривала.
В один из редких солнечных дней, когда большинство пациентов дремало на лежаках санаторной веранды, я спустилась в парк и побрела вокруг озера. Покрошила уточкам прихваченный с завтрака хлеб, присела на скамейку. Солнце уже пряталось за гору, и поверхность озера напоминала блестящее атласное покрывало, по которому плыли облака. Кажется, вот он – совершенный мир спокойствия, тишины и гармонии. А мне вдруг захотелось обойти гору и узнать, что же там за ней, с другой стороны. Я прошла по парковой аллее и свернула на небольшую дорожку. Здесь у ручья мы рвали для мамы калину, а дальше был огромный луг. Я повернулась к горе и вдруг увидела среди некошеной травы маленькую тропку, почти вертикальную. «Вот возьму и поднимусь сегодня хотя бы чуть-чуть наверх, немножечко, сколько смогу», — решила я и начала вскарабкиваться по крутой, еле узнаваемой среди густых кустов, тропинке. Главное – не оборачиваться и не останавливаться, только вперёд. Когда крутой подъем закончился, я вышла на пологую площадку. Надо было возвращаться назад, но усталости и страха не было. Заметила недалеко ещё одну тропу, уже не такую крутую. Я легко одолела второй подъём и поняла, что теперь точно смогу идти дальше. До следующего небольшого плато с поляной ромашек, череды и тысячелистника оказалось совсем недалеко. Алыми мотыльками то тут, то там развивались маки. «Те же цветы и деревья, небо и солнце, дежавю с приднепровского детства», — подумалось тогда. Я прошла сквозь сосновую рощу, за ней оставался последний подъём. Вот и вершина! Неужели всё? Получилось! Выше – только макушки сосен, а над ними – небо чистое, мирное. Я покорила эту гору! А как же астма? Удивительно, забыла о ней и дышу легко. Сверху с одной стороны виден курортный городок с разноцветными крышами домов и куполами древнего собора, левее – плывущие холмы, на ближайшем из них совсем маленькие прямоугольники – корпуса санатория, а с другой стороны – лоскуты полей и перелесков. Казалось, что умелый художник собрал всю зелёно-желтую палитру лета. Вот он – мой Эверест, я смогла, я смогла, мама! Вот оно счастье – этот цветущий мир, подаренный мне жизнью.
Спуск с вершины оказался долгим. Немного заблудившись, встретила среди зарослей кустарников семейную пару с садовыми инструментами. Оказалось, что местные жители по графику несколько раз в году приходят в лес, чтобы очищать его от отживших веток.
Тропок своих я не нашла, но вышла на широкую извилистую дорогу, вымощенную булыжником. Когда спустилась вниз, поняла, что нахожусь в другой части городка. Мне пришлось ещё пару километров шагать до санатория, чтобы обойти гору. Но этот день был самым счастливым в том дождливом июле.
2.
Шла последняя неделя моего пребывания в санатории. Как-то во время ужина Йозеф подошел ко мне в столовой и показал на травяной салат со словами: «Вы же – турки, любите эту траву». Я смутилась и ответила ему, что я не турчанка, а – еврейка. «Да? Так, я тоже – еврей» — произнес Йозеф и удивлённо посмотрел на меня так, что не понятно было рад он или расстроен. Договорились встретиться после ужина, поговорить в холле.
В тот вечер в санатории выступал фольклорный ансамбль. Народу собралось немного, но музыкантов это не смутило. Они неистово старались петь громко. Молодой румяный солист, раздувая щеки, мастерски исполнял невероятные тирольские трели йодля**, которые звенели невообразимым эхом вокруг. Нравилось это не всем, и ряды слушателей постепенно редели. В гаме я с трудом пыталась расслышать рассказ Йозефа.
«Я родился в Берген-Бельзене. Ты знаешь, что это такое? Да, концлагерь, где не было газовых камер, а люди умирали тысячами от голода, холода, болезней. Там погибла Анна Франк. Да, да, ты знаешь, всем об этом известно. Да, видела символическую плиту с указанием её имени? Вот только кто знает, где её похоронили? В какой братской могиле? Где лежат мои родные? Всё было против них: семья, война, лагерь, смерть. Но любовь, любовь совершает порою невероятное. Мой отец был цыган, а мать – еврейка. Они в лагере были в разных бараках. Там были бараки для военнопленных, евреев, цыган, гомосексуалистов, коммунистов… Родители погибли, все умерли. Все. А я выжил. После освобождения лагеря англичанами в апреле 45-го года меня отдали в детский дом.
Мне было лет пять, когда цыгане приехали за мной. «Это наш мальчик», — сказали они и забрали меня к себе. Цыгане переезжали с одной ярмарки на другую и показывали небольшие представления с лошадьми. Я жил до 15 лет кочевой жизнью. Частенько я задумывался, почему не такой, как они, светлый. Одна старая цыганка рассказала мне правду о моих родителях. И вскоре я сбежал. Понимаешь, по цыганским законам я – цыган, а по еврейским – еврей. Кто же я в этом мире? Всю жизнь искал себя. Нашёл ли? Не знаю. А тогда мне хотелось учиться, а ещё манили новые страны и путешествия. В Гамбургском порту попросился юнгой на сухогруз, проплавал пару лет. А когда наш корабль пришвартовался в Хайфе, сошел на берег и остался в Израиле. Сначала работал в кибуце, учил язык, потом пошёл учиться в ешиву, изучал Талмуд, хотел быть настоящим евреем. Прожил в Израиле пятнадцать лет. И уехал. Почему? Да, не мог сидеть на одном месте, наверное, цыганская кровь не давала мне покоя. Выучился, работал капитаном. Где только я не побывал! Ты спрашиваешь про семью? Дочь у меня взрослая, жена – немка. Я, как мой отец, женился по большой любви, ну, не буду об этом говорить. А дочка в меня пошла, упрямая. В университете теологию изучала. Решила принять иудаизм. Говорит, что у евреев самый доверительный разговор с Богом, без посредников. Три года готовилась, прошла гиюр, ходит в синагогу. Я тоже приезжаю туда на службу. Сейчас реже, болею.
В Берген-Бельзен меня приглашают каждый год на апрельский митинг памяти, выступаю от двух общин: еврейской и синти-рома. Ты была там? Да, голая степь. Ветер. Несколько памятных плит, памятник. Видела в музее фотографии, эти горы трупов, которые лежали прямо под стенами бараков? Только в марте 45-го умерло 18 тысяч заключенных. Их не успевали закапывать. После освобождения лагеря англичане сожгли все корпуса, чтобы остановить эпидемию тифа. Ничего, кроме фотографий и кадров английской киноплёнки не сохранилось… Ладно, завтра утром договорим. Я устал. Спокойной ночи!
Всю ночь я не спала. Думала о Йозефе, о непредсказуемости жизни. Если бы не этот травяной салат, мы бы и не разговорились. И шляпа его широкополая оказалась не пижонством. Очевидно, он не хотел демонстрировать свою еврейскую кипу. Сотни вопросов роились в моей голове, и уснула я только под утро. Ах, какие сны мне снились тогда!
По лесной дороге Гарца едет повозка еврейского мельника. Он собрался на ярмарку, взял с собой жену и двух дочерей. Они у него красавицы. «Младшей ещё рановато, а вот старшую уже можно и сосватать. На ярмарке много знакомых евреев, может, кто и поможет с этим делом. Нет, за бедняка не отдам, это ж золото, а не девки. Кожа, белее сметаны, точь в точь, как у матери, глаза мои, зелёные, горят как изумруды. А волосы? Ну, у кого в мире есть такие, нет не найдешь, горящие, как пшеничное поле, смотреть больно на такую красоту.
– Ну и куда ты едешь, бесовское племя. Фу, цыган, лошадь напугал. А рот чего раззявил? Шею сломаешь. Езжай себе дальше, парень.
Что? Ты что? Твоя будет? Никогда! Даже и думать не смей. Чтобы дочка мельника Зильбермана вышла замуж за цыгана. Я тебе «украду»! Прочь с дороги…
А потом…
Июльский полдень. Софи полощет бельё.
– Что ты делаешь здесь? Уходи! Уходи! Отец увидит, убьёт и тебя, и меня.
– Я не обижу тебя, красавица, зла не причиню, не бойся. Не могу тебя забыть, потерял покой, голову потерял. Мог бы украсть, увезти тебя без твоей воли. Нет, не хочу. Соберу для тебя все звёзды, все розы мира брошу к ногам твоим. Я буду тенью твоей, завоюю твою любовь, Софи…
Берген-Бельзен. Ночь. С разных сторон колючей изгороди на земле лежат двое, протягивая друг другу руки.
– Любимый, Ило, ты здесь… Проклятые волосы. Если бы я была похожа на цыганку, нас бы не разлучили.
– Как я боялась тебя раньше. Но помнишь, ты сказал: «Меня зовут Ило, в переводе с цыганского «сердце». А моё сердце – это ты, Софи». Помнишь, как сбежала с тобою из дома? Я тоже, я тоже всё помню, Ило! Ты – мой свет, моя звезда, моя жизнь! Нет, не говори так, ты ни в чём не виноват.
– Вот, ведь как получается: я здесь встретила своих. Мою семью арестовали в Антверпене. Сестра мамы в Америке живёт. Родители за последние деньги купили билеты на пароход, но всех схватили перед посадкой. Они побывали в нескольких лагерях. Сюда их привезли из Освенцима. Знаешь, любимый, папа меня простил, они с мамой и сестрой плакали от счастья, когда встретили меня здесь. И я тоже плакала. Сейчас мы вместе, нужно продержаться, тётя, конечно, вытащит нас отсюда, заплатит выкуп… Сначала нас даже кормили, им же нужны деньги на новые танки и самолёты. А сейчас… Евреев из Польши отправили недавно в другой лагерь. Кто-то сказал «Аушвиц». Что там? Может быть лучше, чем в нашем аду?
– Хлеб? Любимый, откуда у тебя хлеб? Вас же совсем не кормят? Ты должен что-то кушать, Йозефу нужен папа, слышишь? Я знаю, что ты сильный, ты самый сильный, знаю. Да, мне нужно кормить сына. Молока мало, он плачет. Я даю ему пустую грудь, иногда малыш успокаивается и улыбается. Любимый, он такой красивый, как ты. Да, дорогой, завтра ночью приползу к ограде. Да, да, ты тоже береги себя, Ило… Жизнь моя…
Завтрак я проспала. Спустилась в столовую, выпила кофе, поискала Йозефа. Ни в фойе, ни на террасе его не встретила, и поспешила на процедуры. В обеденное время он тоже не появился. И только вечером соседи за столом рассказали, что утром мой приятель уехал.
Позже я надеялась найти Йозефа, но каждый раз в суете текущих дел откладывала на «потом» и как-то не сложилось. В жизни «потом», как правило, синоним – «никогда».
* — За жизнь – дословный перевод еврейского тоста «Ле хаим»
** — Йодль – особая манера пения без слов, с характерным быстрым переключением голосовых регистров, то есть с чередованием грудных и фальцетных звуков.
*** — Гиюр – религиозная процедура, которая длится от года до несколько лет. Она включает в себя изучение основ иудаизма, соблюдение заповедей и ритуалов Торы. Конечной стадией гиюра является собеседование в раввинском суде, который должен решить, может ли данный человек быть признан евреем.
Татьяна Корсунская (Ганновер)
