Русско-немецкий интернет-журнал inter-focus.de Русско-немецкий информационно-аналитический и литературно-художественный журнал
Связанные статьи
***
Взъерошенный ветер к осине приник…
Одна вековая усталость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.
На бой не взывают ни горн, ни труба,
Вдали не рыдает гармошка…
Лишь тополь печаль вытирает со лба
Да птицы воркуют сторожко.
Вражина коварен и так многолик!..
Но воинство насмерть сражалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.
О, смерд, погибающий в час роковой —
Ему ни креста, ни могилы.
Зарублен, он вновь становился землей,
И голубь взлетал сизокрылый,
Когда он предсмертный выдавливал рык,
И падал… Всё с пеплом мешалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.
Заброшено поле… Не скачет гонец.
Давно покосились ворота.
Неужто всё в прошлом?.. Неужто конец?..
Неужто не вышло полета —
Туда, где лебяжий предутренний крик,
Где спеет рассветная алость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась?..
***
Который день, который год,
Труд не сочтя за труд,
И в урожай, и в недород
Их сумрачно ведут.
Штыками тени удлиня,
Ведут, как на убой.
Лениво чавкает земля
От поступи больной.
Лениво падает лицом
Один — в сплошную грязь.
О нет, он не был подлецом,
Но жизнь не задалась.
Лениво обойдет конвой
Обочиной его.
Лишь ворон взмоет по кривой,
А больше — ничего…
И снова, унося в горбах
Свою святую Русь,
Идут кандальники впотьмах
И шепчут: «Я вернусь…»
И снова падает другой
На этот грязный снег.
И год иной… И век иной,
Но тот же — человек.
Негромкий выстрел… Глохнет тишь
От поступи колонн.
Куда отсюда убежишь? —
Из плена да в полон.
Да и не думают бежать
Бредущие толпой.
Они и есть — Святая Рать,
Когда нагрянет бой.
Им просто выдадут штыки,
Ружье на восемь душ…
И станут звезды высоки,
И ворог бит к тому ж…
И, значит, тень свою влача,
Топтать им мерзлый наст.
А орден с барского плеча
Страна конвойным даст…
***
…Наш примус всё чадил устало,
Скрипели ставни… Сыпал снег.
Мне мама Пушкина читала,
Твердя: «Хороший человек!»
Забившись в уголок дивана,
Я слушал — кроха в два вершка,—
Про царство славного Салтана
И Золотого Петушка…
В ногах скрутилось одеяло,
Часы с кукушкой били шесть.
Мне мама Пушкина читала —
Тогда не так хотелось есть.
Забыв, что поздно и беззвездно,
Что сказка — это не всерьез,
Мы знали — папа будет поздно,
Но он нам Пушкина принес.
И унывать нам не пристало
Из-за того, что суп не густ.
Мне мама Пушкина читала —
Я помню новой книжки хруст…
Давно мой папа на погосте,
Я ж повторяю на бегу
Строку из «Каменного гостя»
Да из «Онегина» строку.
Дряхлеет мама… Знаю, знаю —
Ей слышать годы не велят.
Но я ей Пушкина читаю
И вижу — золотится взгляд…
***
Кто там плачет и кто там хохочет,
Кто там просто ушел в облака?
То ли кречет кричит, то ли кочет…
То ли пропасть вдали, то ль река…
И гадаю я, тяжко гадаю,
Не поможет здесь даже Господь,—
Где прошли мои предки по краю,
Чем томили суровую плоть?
Зажимаю в ладонях монетку
И бросаю в бездонье пруда —
Робкий знак позабытому предку,
Чтобы молвил — откуда?.. Куда?..
И вибрирует гул непонятный
Под ладонью, прижатой к земле,
И какие-то сизые пятна
Растворяются в сумрачной мгле.
И вдруг чувствую, дрожью объятый,
Посреди перекрестья дорог,
Как ордою идут азиаты
На восток… На восток… На восток…
Но не зрится в прозрениях редких,
Что подобны на детский наив, —
То ль с ордою идут мои предки,
То ль с дружиной, орды супротив?
И пока в непроявленной дали
Растворяются тени теней,
Чую — токи идти перестали
А вокруг всё — мрачней и темней.
И шатаюсь я вдоль раздорожий,
Там, где чавкает сохлая гать,
И всё Бога пытаю: « Я — божий?..»
А Господь отвечает: «Как знать..»
***
Мы вновь остались с Родиной одни…
Пожалуй, нет решительнее часа,
Чем этот… Монотонно и безгласо
Дрожат-мерцают вещие огни.
Они —страшны в мерцании, — зовут
Туда, где снова сечь на поле хлебном,
Туда, где ни моленьем, ни молебном
Не изменить напрасный ход минут.
Куда ты, конный?.. Господи, не злись
За то, что ошалел сегодня конный.
Ему скакать сквозь сумрак многотонный,
Растаптывая головы и слизь.
Ему спиною пулю целовать,
Ему сползать с коня, шинель роняя…
И будет дотлевать страна родная,
И будет умирать от жажды рать.
Всего глоток, чтоб вялая рука
Вновь обратилась в мощную десницу,
Чтоб, ворогу ломая поясницу,
Встал Пересвет… Но нет ему глотка…
Бессилен он… Напрасно не кляни,
Потомок мой, проигранную сечу.
Всё—божья воля… Богу не перечу…
Но мы остались с Родиной одни…
Она мне и палач, и свет в окне,
Я — часть ее искромсанного тела.
И нету в мире лучшего удела,
Чем с Родиной страдать наедине.
***
Если вдруг на чужбину
заставит собраться беда,
Запихну в чемодан,
к паре галстуков, туфлям и пледу,
Томик Блока, Ахматову…
Вспомню у двери: «Ах, да…
Надо ж Библию взять…»
Захвачу и поеду, поеду.
Если скажут в вагоне,
что больно объемист багаж
И что нужно уменьшить
поклажу нехитрую эту,
Завяжу в узелок
пестрый галстук, простой карандаш,
Томик Блока и Библию —
что еще нужно поэту?
Ну а если и снова
заметят, что лишнего взял:
«Книги лучше оставить…
На этом закончим беседу…»
Молча выйду из поезда,
молча вернусь на вокзал,
Сяду с Блоком и Библией…
И никуда не поеду.
***
Я иду по земле…
Нынче солнце озябло…
Перепутались косы на чахлой ветле.
За спиною —
котомка подобранных яблок,
И я счастлив, что просто иду по земле.
Что могу надышаться —
без удержу, вволю,
Что иду, отражаясь в болотце кривом,
Мимо русского леса,
по русскому полю,
Где мне русский журавлик
помашет крылом…
***
Ущипну до крови мякиш хлебный,
Задохнусь… Прозрею… Закричу…
Пусть слезинка девки непотребной
Побежит по голому плечу.
Вырвусь… Побегу через дорогу –
Где канава ржавая да грязь,
Где дряхлеет ворон понемногу,
Ни огня, ни теми не боясь…
И лицом зароюсь, будто пьяный,
В эту жижу, в черный окоем,
В чахлые, болезные бурьяны,
В тень чела на отсвете своем.
Там звезда над истиной воздета…
И, уже почти в полубреду,
Я ладонь порежу о край света,
И во тьму тихонько побреду…
***
Как тревожен пейзаж,
Как понуро вдали заоконье!
Все мы – блудные дети,
Чьи головы меч не сечет.
Вон уселись грачи
На чернено-серебряной кроне, –
Только б видеть и видеть,
А все остальное – не в счет.
Две исконных беды
На Руси – дураки и дороги.
Дураков прибывает,
А умным – дорога в острог…
Не могу, когда лгут,
Что душою терзались о Боге,
Позабыв, как недавно глумились:
«Вранье этот Бог…»
И в душе запеклась,
Будто кровь на обветренной ране,
Вековая обида
За этот забытый народ,
За того мужичка,
Что с получки ночует в бурьяне,
И все шарит бутылку…
А все остальное – не в счет.
Как он ловок
Венец за венцом возводить колокольно,
Как он любит по-старому мерить –
Верста да аршин!..
А поранится: «Больно, Михеич?» –
Ответит: «Не больно…»
Все не больно – и нажил не больно
До самых седин.
Он доволен житьем,
Хоть мерцает в зрачках укоризна:
«Кто заступник народный?..
Чего он опять не идет?..»
Изменяется все…
Пусть останется только Отчизна,
Да смурной мужичонка…
А все остальное – не в счет…
***
Узелок развязать не могу — как его ни развязывай,
Хоть и скрючились пальцы, а всё развязать не могу…
Всё тебе расскажу… Только ты никому не рассказывай,
Чтоб не корчилось небо на мартовском талом снегу.
Этот худенький март, нездоровьем моим опечаленный,
Эти черные дыры зеленых, тревожащих глаз,
Этот миг немоты, что сменился на выкрик отчаянный,
Этот свет негасимый, что в сердце внезапно погас…
Вы откуда взялись, черных снов ошалевние вороны,
Что оставили, злыдни, в моих растревоженных снах?
Разлетались бы лучше во все свои черные стороны,
А не то подхвачусь и могу зашибить впопыхах…
Будут перья лететь, станут клювы от крови багряными,
Только как победить ошалевшее то вороньё,
Если сделались чувства и мысли какими-то странными,
А в гортанных речах зашифровано имя твоё?
Пугану вороньё… Закартавит оно по-над рощицей,
И в скукоженном сердце притихнет вороний бедлам…
И уже не поймешь — то ли белое в черном полощется,
То ли черные слезы сползают по белым щекам?..
Ночные стихи
Напрасно… Слова, как «антонов огонь»,
Сжигают души не сгоревшую малость.
Уже из ладони исчезла ладонь,
Что, вроде, пожизненно мне доставалась…
А следом поношенный плащик исчез,
Что вечно висел на крючке в коридоре.
Ни женских шагов, ни скрипучих завес,
И сами завесы отвалятся вскоре…
Всё стихло… Лишь полночью схвачен этаж
За меркнущей лампочки узкое горло.
И чувствуешь — всё, что копилось, отдашь,
Чтоб только мгновения память не стерла,
Когда в глубине потрясенных зрачков
Растерянный облик спешит проявиться,
И сам ты в зрачках отразиться готов,
И платье вдоль ждущего тела струится…
Как всё это призрачно… Тени спешат
Впечататься в бледную кожу обоев —
Туда, где впечатан испуганный взгляд,
Один на двоих… И предавший обоих…
Причем здесь трагедия?! Горе уму…
Здесь даже Шекспир разберется не шибко.
И тьма обращается в новую тьму,
И щепками сделалась звучная скрипка.
Её все вертели — опять и опять, —
С осиною талией божую милость,
Её разломали, пытаясь понять,
Откуда же музыка в ней появилась?..
Разломана скрипка… И взгляд овдовел…
И надвое полночь в тиши раскололась.
Всё в жизни предельно… Иду за предел…
На тень от беззвучья… На голос, на голос…
***
Как быстро все это, как скоро!..
Уходит эпоха.
Мальчонка стоял у забора —
Тогда еще кроха.
Гадал про концы и начала,
Вздувалась рубаха.
Над озером птица кричала —
Тогда еще птаха.
Кричала светло и несмело
О вещей минуте.
А дерево солнца хотело —
Тогда еще прутик.
Листочки в зеленых накрапах,
На листиках — жилы.
И были и мама, и папа
Тогда еще живы…
Стоял тот мальчонка, не зная
Путей к пьедесталам.
И туча была грозовая
Лишь облачком малым…
***
Всё смешалось, запуталось и не поймешь,
Где тут правда, где попросту наглая ложь —
Часть худого навета.
И, гляди, о металл заскрежещет металл,
Чтобы новый божок занял весь пьедестал,
Занял здесь, а не где-то…
Плачет небо… Наполнены страхом глаза.
С пьедестала велят: «Затянуть пояса!..
Стали влажными дали.
И уже наверху не верхи, а вершки…
Опустели чуланы… Разбиты горшки
От тоски и печали.
Закрома позабудут, как пахнет овес,
Позабудет дорога про шелест колес,
Ляжет грязной тропою.
А по ней, понимая, что скоро конец,
Оборванцы с прорехами вместо сердец
Побредут к водопою.
Налакаются жижи из сточных канав,
Отрешенно людское нелюдским поправ—
Без волнений и шума.
А когда и рассвет не коснется земли,
Только сиплое эхо в холодной дали
Захохочет угрюмо…
***
Он куда-то спешил, от натуги почти что немея,
Воспаленному взору казалось, что мир многолик.
И ломило плечо… И гудела затекшая шея…
И неровная стежка зачем-то вела напрямик.
Посреди пустоты… Посреди векового начала,
Где ничтожное небо почти что касалось плеча,
Кто-то охнул вдали… И опять всё вокруг замолчало,
И умолкли столетья, печали свои волоча.
Он неровно шагал, вечный сын одинокой метели…
И напрасные вёрсты слагались в обманчивый круг.
И, касаясь лица, клочья ветра негромко свистели,
Чтоб потом обратиться в могучие посвисты вьюг.
Что он нёс в этот мрак, одолев и себя, и усталость,
Для чего подставлял леденящим порывам чело?..
Просто шел человек… А потом и следа не осталось,
И неровную стежку совсем до утра замело…
***
«Не шути с огнем!.. Не шути, согнем!..» —
Где угроза тут, где предупрежденье?
Не шучу с огнем — растворяюсь в нем,
А согнуть меня — давнее хотенье.
Говорят — молчу, говорю — молчат…
Только гул идет, непонятьем страшен.
С давних пор толпа — выводок волчат
Перед наготой Вавилонских башен.
Как другим не лгать, коль себе солгу? —
Так удобна ложь во спасенье плоти…
Не умел беречь и не сберегу
То, что сорвалось на высокой ноте.
Если не явлюсь — не кори меня,
Руки заломи и почувствуй кожей,
Как вдали бредет — согнут, без огня,
Странный человек, на меня похожий…
***
А.К.
Что-то случилось на той стороне
Где журавли улетают до срока…
В черное время на черной стерне
Белым журавликом быть одиноко.
Вот и возносятся в тусклость небес,
Чтоб еще раз увидать с разворота
Мокрое поле и сумрачный лес,
Да за откосом — туманное что-то…
Будто навеки запомнить хотят,
Не уповая на миг возвращенья,
Женский зеленый обидчивый взгляд,
После которого нету прощенья.
Будто им чудится — наперерез
Вечному, нудному зову разлуки,
Светлая музыка с темных небес
Медленно капает в женские руки.
***
Здесь есть дорога, но нет пути…
Питомец житейских бурь,
Ты если сможешь вперед идти,
То только в закат и хмурь.
У здешних женщин который год
Недобрый, тяжелый взгляд.
И сколько ты ни иди вперед,
В итоге придешь назад.
Жестокий ветер шерстит лицо,
Башку отрывая с плеч.
И если сможешь шепнуть словцо,
То следом отнимет речь.
Но всё глядишь в эту тьму опять,
Лишь ропот ловя в ответ.
И остается одно — солгать,
Солгать, что ты видишь свет.
***
Постою…Помолчу…
Постелю в головах полотенце,
Полувысохшей веткой
вокруг очерчу полукруг…
И услышу далекий, тревожащий голос младенца,
И просыплются крошки
из влажных и вздрогнувших рук.
Как тревожно душе
среди этой тоски голубиной,
Как светло и печально
врастают в закат дерева!..
И калина-малина вновь стала калиной-малиной,
И седою травою
вновь стала седая трава.
Этот брезжущий свет…
Эти листья в багровых накрапах,
Эта тихая нежность,
что тайно щекочет гортань…
Этот чахлый птенец на подкрыльях своих косолапых,
Что забился в кустарник
и смотрит: «Попробуй, достань…»
Как пронзительно всё!
Как мучительно всё и напрасно!
И душа вечереет,
и дымка вползает во взгляд…
Но струится над болью таинственный свет непогасный
И согбенные птицы
куда-то летят и летят…
***
Снег покружится и ляжет…
Молча поклажу сложу.
Мать что-то грустное скажет,
Я ничего не скажу.
Лишь карандашиком скрипну,
Строчку отправлю в блокнот.
Знаю — про девочку-скрипку
Мать все равно не поймет.
Только в заветное спрячет
Адрес… Шепнет: «Не забудь…»
Только неслышно заплачет,
Я не заплачу ничуть.
Выйду… Ступлю на дорогу,
Снегом умоется взгляд.
Эта дороженька — к Богу
Или от Бога назад?
Чуть оглянусь… И охрипнув,
Мамино вспомню житьё,
Вдруг неожиданно вскрикнув
Тихое имя её…
***
Как все-таки устроен мир! —
Путь арестанта…
А сзади вечный конвоир,
Без вариантов.
На суд, на дыбу, эшафот —
В служебном раже.
Один чуть в сторону шагнет,
Другой — туда же.
Один по тюрьмам до седин,
Второй — в запоях.
Но путь-то в сущности один
У них обоих.
***
Откуда этот гул возник,
сменив живое слово,
И что за мрачный человек бредет сквозь этот гул?
С лицом безликим, словно лик безликого святого, —
Ни Петр, ни Авель, ни Фома,
ни Ной, ни Вельзевул?..
У человека на плечах дырявая котомка…
Котомка, что ни говори, отлична от сумы.
Еще он предок — для меня,
прапредок — для потомков,
Но сам он — тьма,
бредет — во тьму,
и вышел он — из тьмы…
Он загляделся в черный пруд,
как в зеркало кривое,
И что-то в воду уронил, и охнула вода…
С тех пор уже четвертый день
ночами в трубах воет
И кто-то топал на крыльце,
не вытоптав следа…
Я слышал гул…
Я слышал стон…
Я слышал этот топот…
Я сгреб с крыльца пушистый снег без признаков следов.
И этот рокот грозовой
сошел на полушепот,
И этот странный человек
мелькнул и был таков…
Не кончен век…
Не пробил час…
Не кончено сказанье…
За что, измучась, не схватись, всё будет нет, не то…
Но кто-то, странный и немой,
мелькнул над мирозданьем
С лицом безликим, словно лик…
А я не понял, кто…
Удивительно тонко, искренне, проникновенно!